Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Нет. Я сбежала из России.

У жены Бауэра звуки «да» и «ай» слились в одно.

— Да-ай! — воскликнула она и, пятясь, выставив вперед руки, как будто на нее ползло что-то страшное, покинула комнату.

«Напрасно я этой курице сказала, что бежала из России», — спохватилась Татьяна и присела у окна. Так она просидела минут десять, потом вошла горничная и предложила ей ванну, а Татьяна подумала: «Может, мне не ванну принять, а выпрыгнуть в окно и удрать отсюда. Ведь та штучка, наверное, уже позвонила в гестапо. Ну, нет. Останусь. Глупости!» — и, открыв чемодан, достала халат, чистое белье, взяла широкое полотенце и направилась следом за горничной.

Ванная занимала гораздо большую комнату, чем та, которую отвели Татьяне. Стены до половины облицованы голубоватыми плитками кафеля, ванна кипенно-белая, рядом столик, а над столиком зеркало. Было здесь чисто, светло и уютно.

«Как они живут! Сколько награбили!» — с досадой подумала Татьяна и на предложение горничной помочь ей раздеться ответила:

— Нет. Благодарю! Я сама, — и тут же вспомнила, что надо меньше благодарить, часто благодарят за услуги только французы, а немцы скупы на это слово, н сказала более резко: — Нет! Я сама.

Горничная вышла.

Татьяна разделась и посмотрела в зеркало. Там виднелись плечи, чуть покатые, уже загоревшие в дороге. Она нагнулась и увидела свое лицо. Оно тоже было в легком загаре. Вдруг ее губы открылись, оголяя белые крупные зубы, ноздри расширились, и она, озорно тряхнув головой, прошептала:

— Вот где я нахожусь, Коля!

За дверью комнаты послышались шаги, затем добродушный хохоток и полувизг, потом кто-то постучал, и на пороге показался профессор Бауэр, таща за руку свою жену Маргариту. Та со страхом топталась на месте, а Бауэр, похохатывая, вскрикивал:

— Она… она боится русских: так настроил ее Геббельс. О-о-о! Геббельс умеет влиять на женщин. Дорогая моя женушка, ну смотри: наша гостья — даже очень красивая и не кусается и не царапается, — он отступил на несколько шагов и, подталкивая в спину жену, подвел ее к Татьяне. — Прошу, — сказал он непонятно для чего.

У Бауэра маленький ротик, маленький носик, маленькие глазки, а лицо широкое, круглое, к тому же лысина во всю голову и только около ушей торчат клочки седоватых волос. Вот он снова начал похохатывать, затем, подхватив под руки Татьяну и свою жену, поволок их в столовую, все так же выкрикивая:

— Прошу! Прошу! Прошу!

Стол был уже накрыт. Он разительно отличался от стола Станислава Пшебышевского. Тут тоже стояли хрустальные рюмки и бокалы., сервиз из саксонского фарфора, лежали разные ножи и вилки, но, кроме того, посредине стола красовались свиная копченая ножища, огромная головка сыра, горка куриных отбивных, рыба, свежие помидоры, огурцы, несколько бутылок вина и рома.

— Прошу! Прошу! Прошу! Ужин у нас — только холодная закуска. Таков мой обычай… и я его ни для кого не меняю. Впрочем, если вы хотите русских щей, вам сейчас же приготовят.

— Не-е-ет! — воскликнула Татьяна. — Я поражена и таким столом. Я даже не знаю, с чего начать.

— Начинайте с того, что на вас смотрит. На меня, например, смотрит вот эта ножка, — и, достав куриную ножку, он, мурлыча, как кот, начал ее с треском рвать, причмокивая, то и дело облизывая губы.

«Ну-ну, и аппетит у этого химика», — подумала Татьяна и тоже потянулась к куриной ножке, хотя ей очень хотелось достать свежий, красный и надутый помидор.

— Прошу! Прошу! Прошу! — непонятно зачем выкрикивал Бауэр.

В течение двух-трех минут он убрал куриную ножку, потянулся было за второй, но рука Маргариты легла на его плечо.

— Полно, Отто, — жеманно пропищала она. — Опять большевиков увидишь.

— Что-о-о! Большевиков? Ну, нет! — и он обратился к Татьяне: — Я иногда во сне вижу большевиков. Это, знаете ли, страшно. Но я теперь, как только они появляются, сам себя бужу. И знаете ли…

Чтобы отвести разговор от большевиков, Татьяна, перебивая Бауэра, произнесла:

— Профессор Пшебышевский шлет вам привет… и особенно пани Лиза.

— Прошу! Прошу! Прошу! — проговорил Бауэр й, отпив из бокала вина, положил на стол руки, которым, очевидно, очень хотелось действовать. — Прошу, — еще раз проговорил он, затем нагнулся, словно намеревался боднуть, сказал: — Он умный, профессор Пшебышевский. Очень. Но у него предрассудки. Предрассудки губят человечество. Если наши далекие предки имели обычай: умирает знатный, с ним вместе кладут в могилу его жену, коней и все, что нужно, — мы говорим — предрассудки. Или, к примеру, мы с вами кушаем свинину и сыты, а магометане не кушают свинину, у них первое блюдо — конь. Говорим — предрассудки.

— О-о-о! Это очень интересно, профессор, — польстила Татьяна, думая: «У этого какая-то своя теория. Только не пойму, к чему это он… и что ему по химии передал Пшебышевский? Во всяком случае, что-то важное, иначе он не принял бы меня так любезно».

А Бауэр, обрадованный вниманием, продолжал уже более возвышенно:

— Наши предки — дикие предки — кушали человека и были сыты.

Татьяна поперхнулась.

— Мы говорим, нельзя. Почему? — продолжал профессор. — Почему, я спрашиваю вас? С точки зрения химии в этом нет греха. Зараза? Но она может быть и от овечки, от коровы и даже вот от этой курицы и помидора. Строение человеческой ткани почти такое же, как и у любого животного. Разные клетки, нервы, другая кровь. Но это все пустяки. Предрассудки. Предрассудки губят человечество. Представьте себе, сколько на земном шаре ежегодно умирает людей… и все это или сжигается, или закапывается в землю. Сколько пропадает кожи, мяса, жиру! Маргарита, дай твою сумочку.

Маргарита выпорхнула из-за стола и вскоре принесла изящную дамскую сумочку. Бауэр подал ее Татьяне и, смеясь, захлебываясь, сказал:

— Отгадайте, какой материал?

Татьяна с женским любопытством начала рассматривать сумочку: потрогала скрипучую, как шелк, кожу, открыла замочек, заглянула внутрь и, пожав плечами, ответила:

— Я ведь не специалист. Но сумочка мне очень нравится.

— Это кожа большевика! — торжественно и победоносно возвестил Бауэр.

Сумочка выпала из рук Татьяны на колени.

«Он меня испытывает, этот химик», — подумала она и быстро подхватила сумочку, снова начала любоваться ею, одновременно чувствуя, как вся дрожит, но, заглушив в себе дрожь, повернулась к Бауэру, глянула на него восхищенными глазами, говоря:

— Это у вас новая и свежая теория. Свежая. Очень талантливая. В самом деле: сколько погибает мяса, жиру, кожи! Но я вам не верю. Вы шутите, что эта сумочка… — и она не смогла выговорить, — что сумочка из кожи человека.

Бауэр, уже раскрасневшийся, выбрался из-за стола и, дотрагиваясь до розового висячего абажура, воскликнул: