Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Вы, как рыцарь, должны охранять свою невесту: ваше ложе здесь.

Татьяна умылась и вышла в столовую.

Тут во всем был стандарт. Стандарт — печка, стандарт — мебель, стандарт — картины. На самом видном месте висела картина под стеклом, в черной раме: Фридрих Великий за круглым столом в среде своих сподвижников. По бокам «Фридриха Великого» висели картины — литографии в двенадцать красок, а основная краска — желто-золотистая. Вот поляна, тишина леса. Амурчики несут невесте подвенечное платье. А она… она лежит на кушетке, пышная, грудастая, и глаза у нее мечтательно устремлены вдаль — к нему, к жениху. Вторая картина: озеро, спадают в воду ветви деревьев, на берегу она — уже в подвенечном платье, подруги ведут ее к лодке. Третья: подруги сошли в воду, они тянут лодку, запряженную лебедем, на другой берег — к жениху, а она, невеста, разомлев от удовольствия, развалилась в лодке, как мартовская кошка. А вот она уже «мужняя жена»: комната, прибранная по стандарту, шикарно, на ковре играют сынишка и дочурка… и она, мать, — в ожидании прихода мужа. Да вон и он появился: стоит на пороге, протянул руки.

Заметя, что Татьяна внимательно рассматривает картины, хозяин сказал:

— Это великий путь женщины.

«Да, путь. Путь к бездумной рожальной машине», — подумала Татьяна, сдерживая горестный смех.

На ужин подали яичницу из порошка — стандарт, хлебец, завернутый в прозрачную бумажку с надписью, что заготовлен еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году, затем колбасу и творог. Тут хозяин совсем разговорился. Он рассказал, какая фирма и за какую сумму в кредит доставила ему мебель, печку, картины, построила дом. Рассказывая обо всем этом, он, казалось, хвастался и радовался, однако в тоне его голоса слышалась затаенная грусть. Затем он сообщил о том, как в молодые годы работал на заводе Круппа и даже записался в партию социал-демократов.

— У нас был Карл Каутский. О-о-о! Помните? Теперь все говорят, что он оказался прохвостом. Но тогда… молодость. Я работал на заводе, по вечерам смотрел вот на такую же картину и думал: «А какую невесту привезет мне лебедь?» И он привез мне мою Амалию. Вы ее видели? Нет, она тогда была не такая, а как пирожок. И сказала мне: «Пауль, нам нужен свой дом. Пойдем в фирму «Штумма», и она нам построит в кредит дом». Фирма поставила нам дом. Я десять лет гнул горб за этот дом и за проценты, которые пришлось платить фирме. Потом Амалия подарила мне двух сыновей и сказала: «А теперь нам нужна мебель». И мы пошли в фирму «Маркграф», нам дали в кредит мебель. Я совсем забыл, что являюсь социал-демократом: ушел от Круппа и пахал землю. Потом сыновей моих забрали в армию… — он оглянулся и с тоской закончил: — Только не говорите Амалии… Мой старший сын недавно погиб под Орлом… Семнадцать посылок прислал, на восемнадцатой погиб.

И было непонятно, о посылках он горюет или о сыне.

Татьяна почти всю ночь не спала.

«Вот мы в Германии, и перед нами живой немец. «Семнадцать посылок прислал, на восемнадцатой погиб», — вспомнила она слова хозяина и то, как он произнес их, и его затаенную грусть. — Был рабочий. И мог бы остаться хорошим человеком. Какая дьявольская машина переломала его, заставила по-другому думать?»

Утром после кофе Татьяна долго совещалась с Васей, как рассчитаться с хозяином.

— Он ведь может обидеться, отказаться от платы, — шептала она. — Может, так: тихонько положим марки под скатерть и уедем…

Но они еще не успели прийти к определенному выводу, как вошел хозяин с бумагой и карандашом. Он сел за стол и пригласил Татьяну. А когда та присела, он начал писать: сначала стоимость яичницы из порошка, потом хлеба, потом колбасы, творога, кофе, затем с немецкой педантичностью принялся подсчитывать дальше. Две простыни. Их надо стирать? Амортизация. Два пододеяльника. Их надо стирать? Амортизация. Две наволочки. Их надо стирать? Амортизация. Казалось, на этом он и закончит. А он посмотрел на лампочку и записал, сколько сгорело электричества, сколько ушло воды на умывание. Все это он записывал ровными, аккуратными буквами, подолгу думал, и Татьяна нетерпеливо ждала, когда все это закончится, а он все писал и писал. Наконец посмотрел на часы, сказал:

— На составление счета, как видите, я потратил двадцать семь минут. Сегодня рабочий день: ни небо, ни ветер мне не уплатят. А деньги — это рабочее время, как я помню из Карла Каутского.

Деньги хозяину были выданы, но он не поднялся из-за стола. О чем-то думая, долго потрескивал новенькими марками. Татьяне показалось, он недоволен платой. Да ведь и они с Васей хотели положить под скатерть триста марок, Пауль со всей своей педантичностью насчитал только сто восемьдесят.

«Недоволен, конечно», — решила Татьяна и спросила: — О чем вы задумались?

Он встряхнулся, точно на него неожиданно высыпали корзину мякины.

— То, о чем думаю, — при мне.

— Почему не высказать? — донимала Татьяна, роясь в сумке, откладывая еще сто двадцать марок.

— Вашему жениху не понравятся мои думы… Впрочем, это пустяки… Так себе… бытовые явления, — торопливо закончил Пауль.

Татьяна незаметно мигнула Васе, я он, стремительно поднявшись, шагнул к двери, произнеся:

— Посмотрю, готова ли машина.

Когда он вышел, Татьяна несколько минут смотрела на пальцы своих рук, одновременно подыскивая слова, затем, сделав наивное лицо, обратилась к Паулю:

— Скажите мне про бытовые явления. Я художник, и мне это очень нужно.

— Мои «бытовые явления» не для художника, — отрезал Пауль.

Татьяна прикусила, нижнюю губу, затем качнулась к хозяину и прошептала:

— Ну, как человеку, скажите.

Он склонился над столом и начал старательно, аккуратно скручивать и раскручивать бумагу-счет и потом еле слышно произнес:

— Я уверен, скоро кое-кому будет чирк, — и ногтем большого пальца провел по горлу.

«Кому «чирк»? Что за «чирк»?» — мысленно произнесла Татьяна и снова задала прямой вопрос, рискуя отпугнуть собеседника:

— А вы Адольфа любите?

Пауль уставился в окно, криво усмехаясь, ответил:

— Зачем его любить? Он не девушка…

Татьяна чуть не вскрикнула, сдержалась и уже серьезно спросила:

— А что народ говорит?

— Народ? Народ разный. Одних головой в ржавчину окунули — эти орут. А другие? Другие ныне говорят только глазами.

Он поглядел на нее. До этого его глаза походили на глаза овцы — тихие, смиренные, с постоянным испугом, тут они горели ненавистью и обвинением.

Татьяна отшатнулась даже.

— Вы на меня так смотрите?

— Нет. Дальше. Вы что? Вы невеста — еще не знаете жизни… и не знаете того, как иногда за шелковым полотном скрывается мокрица.

«Вот это и есть дипломатический язык народа», — решила Татьяна и, отблагодарив хозяина, вышла во двор. А когда автомобиль выкатился на улицу, она, повернувшись к Васе, произнесла: