Александр Апасов - Разгуляй

А предсказание Саши Ботева по поводу перспектив новорожденного Общества стало сбываться едва ли не в первые месяцы его существования, потому что к этому времени в различных организациях скопилось множество щекотливых бумаг, от которых ловко отмахнулись и в Госинспекции, и в Министерстве культуры, сваливая решение вопроса на создаваемое Общество или надеясь прикрыться его мнением. А в бумагах этих всего-навсего требовалась санкция на снос того или иного строения — одного как пришедшего в ветхость, другого — на предмет использования его земельной площади под насущные для просителя и такие далекие от наших задач цели, третьего… Да разве мыслимо перечислить все причудливые и изощренные уловки хитроумных администраторов, добивающихся для своих организаций чаемых жизненных благ. Нынешний год (нашему Обществу он был вторым от появления его на свет божий) оказался особенно урожайным для ищущих приложения творческих сил московских градостроителей и — соответственно — бедственным для их оппонентов. Главный архитектор столицы находился в зените славы и, пожиная лавры, пристегивал к своим многочисленным титулам и званиям все новые и новые. Пропорционально возрастали и его аппетиты…

И вот сейчас, вдали от Москвы, в солнечном, зеленом и праздничном Киеве, я с особой остротой почувствовал всю свою несказанную любовь и нежность к родному городу и оттого как свои собственные ощутил его кровоточащие раны. Случайно встретившаяся мне на выставке девушка в бежевом пальто оказалась благодарной слушательницей, перед которой я экспромтом изливал душу.

— Как метлой смели древнее Зарядье, вытряхнули оттуда коренных москвичей-старожилов и поставили гостиницу. У Кремля, у самого сердца Родины, возвели постоялый двор. Колоссальный постоялый двор, который своей неуклюжей могутностью не только снижает доминирующее положение Кремля, но и закрывает со стороны Москвы-реки Китай-город, лишая широкую и живописную кремлевскую панораму прилегающей к ней восточной части города с ее интереснейшими памятниками… А уж коли рядовой архитектор сумел урвать себе такой лакомый кусок, то главному — и карты в руки. Он оттяпает себе кус пожирней да понаваристей. Ему уж предоставьте возможность наследить в самом Кремле, дайте срезать лазерным лучом заповедный Арбат. То, чего не удалось свершить французу Корбюзье, со смаком выполнил наш же соотечественник… Ведь вы подумайте, представьте себе: еще три-четыре года назад я бродил этими сказочными арбатскими переулками, сидел на Собачьей площадке. Да там каждое здание, как орденами, можно было увешать мемориальными досками. Теперь вся эта память истории уничтожена — и не стихийным бедствием, не войной, а Геростратами от архитектуры… И ведь не случайно поэт Владимир Соколов сравнил уничтожение Арбата с ташкентским землетрясением:

— Но неужели же никто не поднял голос протеста, не остановил! — возмущенно заговорила девушка; видимо, слова мои чем-то тронули ее.

— Голос… — усмехнулся я. — Это называется не голос, а глас: глас вопиющего в пустыне… Конечно, кое-что удается предотвратить, чего-то добиться. Вот, например, уже несколько лет идет настоящее сражение за «дом Фамусова» на Пушкинской площади. Пока что мы его отстояли, поле боя осталось за нами. Но предчувствую, что придется нам отступить — как под Бородином. Слишком уж неравны силы. А ведь с кем боремся? С газетчиками — с теми, кто, казалось бы, должен был безоговорочно встать на нашу сторону. Да и газета-то — не какой-нибудь «Гудок», а «Известия»! Это считайте, что мы ведем тяжбу с самим Верховным Советом. Парадокс, да и только… А еще у той гостиницы в Зарядье после бурных протестов общественности скостили восемь, по-моему, этажей. На большее сил не хватило. Ведь протестует-то этакая безликая общественность, и протестует она на общественных началах, так сказать, в свободное от работы время. А сносят специалисты. Они хозяева положения, на должностях, деньги за это получают. К тому же наши мудрые градостроители воспринимают протесты общественности как ропот черни, как дилетантство, не способное оценить их высокие творческие дерзания. И уж ладно бы — действительно дерзали, тут, понятно, и просчеты могут быть, и недопонимание. Но ведь дерзание-то идет на уровне детского конструктора, игры в кубики, из которых можно выстроить или высоченную башню, или длиннющий барак — иначе говоря, коробочку, поставленную либо на попа, либо на ребро. И что интересно, хотя бы эта коробочка удовлетворяла своей внутренней функциональностью, своей удобной планировкой. Так ведь нет же!.. Сейчас вот в Москве завершается застройка огромного массива со звучным поэтическим названием Черемушки. Но из-за убогости понастроенных там коробочек слово Черемушки стало синонимом тусклой серой безликости. А ведь она, эта безликость, невольно накладывает свой отпечаток и на живущих там людей — бытие определяет сознание. Так вот черемушкинская обезличенность, усредненность быта, а стало быть — и бытия, ведет к нивелировке человеческого сознания. Там негде разгуляться воображению — все однотипно, глазу не на чем задержаться. Другое дело, когда вы идете по живой, естественно сформировавшейся улице: один дом — такой, рядом — совсем уже иной, а вон там, чуть подальше, еще что-то задерживает ваше внимание…

— Между прочим, я всегда обращаю внимание на фасады зданий. Даже у дореволюционных доходных домов, которые, наверное, можно назвать предшественниками нашей строительной индустрии, всегда есть какие-то ненавязчивые отличия в оформлении. И каждый из них создает какое-то определенное настроение. Правда?

— Разумеется. Вот черемушкинские коробочки ассоциируются у меня с пчелиными сотами, а не с человечьим жильем — окошки, окошки, окошки. Духа живого не ощущается в них, сплошная схема, чертеж — «без божества, без вдохновенья». И здесь я начинаю понимать, почему расформировали Академию архитектуры. Удивляюсь, почему еще до сих пор строительно-конструкторская корпорация людей именуется творческим союзом…

— А может, это связано с тем, что градостроительство перешло на индустриальные методы? Ведь требуется очень много жилья.

— Не знаю, каким словом можно определить эти методы, но я хочу, чтобы мой город сохранил свое историческое своеобразие и чтобы наша эпоха не предстала перед потомками безликой или уродливой. Я хочу, чтобы мой город, отстраиваясь, ориентировался бы не на временные поветрия — то, что сегодня считается, так сказать, модным и современным, а на живые национальные традиции, в которых основными критериями были бы законы красоты. Когда человек надевает то, что сегодня считается модным, он заведомо знает, что будет носить эту одежду один, от силы два сезона. Кроме того, как он одет, касается, прежде всего, его самого. Но архитектор строит не на один-два сезона и строит не для себя. Своим сооружением он оставляет память об эпохе. Ведь, допустим, ту или иную когда-то модную книгу люди могут просто забыть, картину — отнести в запасник, музыку — не исполнить в Большом зале консерватории. Но поставленное безликое или уродливое здание будет служить немым или кричащим упреком времени, эпохе — нам, ныне живущим.