Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

— Помещение просторное, — оценил фельдшер. — Однако, насколько мне помнится, там всего одна печь. Не подходит!

— Не горячись, Семен Кузьмич. Печи сложить можно. Давайте-ка лучше осмотрим его, — предложил Яков.

— Где же ключи? — шарил в столе и в шкафу Гаврила.

Ничего не нашел. Послали за ключами от Народного дома к бывшему старосте Касьяну Гущину.

Пока ждали посыльного, на сборню ввалилась компания баб во главе с Морькой Гордеевой. Осадили скрипучий председательский стол, зашумели.

— Говорите толком, чего надо! — сердито прикрикнул на них Гаврила.

— Скажи ему, Морька.

Сорвав с плеч цветастый кашемировый полушалок, Морька взмахнула им, словно хотела отогнать мух от Гаврилы, и заговорила решительно:

— Тише, бабоньки!.. Я скажу, ить не побоюсь! А надо нам молиться, грехи свои перед господом богом отмаливать.

— Ну, и отмаливайте! Я-то причем? — удивился Гаврила.

— Как ты ни при чем, дядька Гаврила! А не тебя ли отец Василий боится!

— Да пошли вы от меня подальше вместе с ним!

— Никуда мы, бабоньки, не пойдем, — степенно рассудила Морька. — А ежели пойдем, так вместе с тобой, дядька Гаврила, к батюшке. Ты скажешь ему, чтоб отводил службу.

— Ладно. Черт с вами. Зовите его сюда!

— А он не может. Говорит, из дома носа не высуну, пока не позволишь. Пойдем к нему, дядька!

— Вы с ума спятили, что ли! Есть мне когда попа уговаривать! А ну, убирайтесь отсюда!

Но бабы не тронулись с места. Тогда Гаврила поднялся и вместе с Яковом и Семеном Кузьмичом отправился к Народному дому. Бабы ринулись за ним.

Ключей у старосты не оказалось. Касьян пришел сам и посоветовал:

— Ломайте замки! Или лучше пробой ломом выдернуть. Не помню уж, когда и кто открывал Народный дом. Наверно, еще тогда открывали, как Николку-царя сбросили.

Семен Кузьмич принес из дома топор, и Гаврила ловко взломал двери. Затхлый воздух ударил в нос. На подоконниках, на полу и лавках лежал серый слой пыли. Под высоким потолком мельтешил крылышками воробей, залетевший через выбитую шибку окна. По углам — мохнатые бороды тенет.

— До сотни человек поместить можно, — определил Гаврила. — Посреди мы сложим голландку, и большие печки по бокам. Вставим двойные рамы. Тепло будет. А из скамеек топчаны поделаем.

— Я найду печников, — сказал Яков, царапая пальцем пыль на стеклах. — Кирпич есть в лесничестве.

— Ну, как? Подходяще? — спросил Гаврила у фельдшера.

— Тут работы — пропасть! До весны хватит!

— Не затянем, — пообещал Гаврила и накинулся на баб: — А вы чего тут!

— Ить мы ж от тебя, дядька, не отступимся, доколь не сходишь к отцу Василию, — подбоченясь, проговорила Морька. — Тяжко нам грехи носить при себе, оттого и просим.

Гаврила плюнул. Вот прилипли, настырные! Ну, что с ними поделаешь! И вдруг он озорно хлопнул себя по лбу.

— Схожу к вашему отцу Василию! Но уговор, бабы: приведете в порядок Народный дом, помоете, побелите. С каждой, кто пойдет в церковь, по два мешка для подушек и матрацев. Шить тоже вам. Вот так, — Гаврила с усмешкой косо посмотрел на баб.

— Сделаем! — зашумели те.

— Так бы и сказал сразу!

— Да нешто мы чурки какие. Соображаем, поди, что все энто для мужиков наших.

— А у кого мешков нет, как быть?

— Дерюги тащи! — подсказал Яков.

— Что принесете, все хорошо, все сгодится, — глядя поверх очков, зачастил Семен Кузьмич, довольный таким оборотом дела.

— Но помните: уговор дороже денег! — сказал напоследок Гаврила, выпроваживая баб на улицу.

К попу Яков и Гаврила пошли, не мешкая. Бабы гуськом тронулись за ними, держась на некотором расстоянии.

— Ловко ты их уговорил, — шепнул на ходу Яков.

Гаврила засмеялся.

Отец Василий сказался больным. Он сидел в горнице за псалтырем, укутав ноги клетчатой шалью. Охал, тяжело поворачиваясь на белом плетеном стуле, крестился:

— Избавь, господи, раба твоего от недуга!

— Ладно тебе. Потом здоровья намолишь. Некогда нам. — Осторожно, на одних носках, проходя в горницу по половичкам, чтобы не наследить, сказал Гаврила. — Зачем баб ко мне подсылаешь? Почему сам не придешь?

Отец Василий страдальчески поморщился, отбросил псалтырь на прибранную, взбитую постель, схватился за бок:

— Хвораю я. К тому ж не выйду из дома, дабы не подумали, что шпионствую. Внутренность моя содрогается, как бы хулы кто не пустил…

— Не бойся! — резко оборвал попа Яков, смяв в руках свой картуз. — Но и сам не держи камня за пазухой. Убьем!

— Что ты, Яша!

— Ну, покончим разговор. Ревком разрешает тебе отводить службы. Только не крутись, как сорока на колу. Молись за нашу, а не за их победу. Понял? — Гаврила круто повернулся и вышел из дома следом за Яковом.

У калитки их поджидали все те же бабы. Висли на штакетнике. Морька поблагодарила за содействие и наказала:

— Толкуют, что поповский Сережка в агитатчиках ходит. В Галчихе церковь закрыл. Так ишшо просим вас передать ему, что мы не токмо обмочим Сережку, а и обмажем. Пусть не ездит в Покровское!

Гаврила и Яков зашагали к сборне. Они радовались тому, что, наконец, устроилось с лазаретом.

— Поварихой к Семену Кузьмичу я пошлю свою Ганну, — сказал кузнец. — Но где-то надо найти сестер милосердия.

— Я потолкую с Варварой и Любкой, — ответил Яков. — Может, согласятся.

Свои планы Яков поведал Домне. Когда он говорил, мать не обмолвилась ни одним словом. Насупив брови, она сосредоточенно смотрела на него. Но вот Яков кончил, и Домна спросила:

— А хлеб молотить поможешь?

— Достану молотилку.

— Нехай идут в лазарет. Отговаривать от доброго дела не стану, — и отвернулась.

— Правильно! Бери молодух — и шабаш! — хлопнул ладошкой по столу Макар Артемьевич.

Любка в деннике доила корову. Яков подошел и, облокотясь на жерди, некоторое время наблюдал, как проворно ходили ее руки, посылая в подойник звонкие струйки молока. Яков подошел с левой стороны, и Любке не было видно его. Но корова повернула голову к Якову и, обеспокоившись, переступила ногами. Любка приподняла подойник, сказала что-то ласково. Корова ткнулась мордой в сено, которое было кучками разбросано по деннику, успокоилась.

Окончив доить, Любка поднялась и встретилась взглядом с Яковом. Смущение пробежало по ее тонкому лицу. Чистые, как родниковая вода, Любкины глаза закипели радостью и удивлением.

— Что-нибудь от Ромы? — подойдя к Якову, спросила она.

— Дело к тебе есть, Люба. Вот какое…

Любка слушала Якова, затаив дыхание. Деверь впервые обстоятельно разговаривал с ней. Любка старалась быть серьезной, но совсем по-девичьи всплеснула руками и призналась:

— Я давно о лазарете думала. Да боялась сказать.

Смолоду Захар Федосеевич считал: надо жить так, чтобы никогда не прогадывать ни в чем. Скажем, неурожай или падеж скота. Других могут вконец разорить эти беды. А ты в них ищи свою выгоду. Есть у тебя лишний пуд пшенички — не держи у себя в амбаре до нового урожая. Продай. Едят люди лебеду, и ты ешь, а зерно отдай другим на посев. Люди знают цену таким семенам, вернут с урожая вдвое и втрое больше. Пропала у кого корова и нет другой — смело предлагай своего теленка. Выгода будет — в горе человек ни с чем не посчитается.