Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

Варвара так и подпрыгнула от радости. В душе поблагодарила и Семена Кузьмича, и дождик. Все вышло как нельзя лучше.

Повеселела и Любка. С Варварой удобней идти. Если и дома что скажут, так про двоих.

Несмотря на ненастье, в сельсовете собралось немало парней и девчат. Из пожилых тут Гаврила и дед Гузырь. На Гузыре вытертая шинель с чужого плеча. Он сидел в углу, забросив ногу на ногу, и снисходительно поглядывал на молодежь. Дескать, вот мы, начальники, поясним вам про Ленина и про все прочее. Это вам не хиханьки-хаханьки, не гульбища, а серьезный разговор.

Приезжий парень, между тем, говорил по-простому.

— Комсомольцы — это ленинцы. Они вступают в Красную Армию, в партизаны. И не трусят в бою за коммуну, за народную свободу. Вы тоже можете записаться в комсомол. Я вот, например, комсомолец.

— Его зовут Алеша Иванов, — шепнула Любке знакомая девчонка, не сводя восторженных глаз с приезжего.

«И никакой в нем важности. Стесняется даже», — подумала Любка.

Заслонив спиной окно, сутуло замер Илларион Бондарь. При свете лампы на его лице еще больше выпирали скулы, во взгляде была твердость. Илларион порвал с отцом, определился в Покровский полк. И сейчас вот пришел сюда с другими бойцами.

— В комсомол принимаются молодые, — продолжал Алеша.

— Ну, а ежели я пожелаю? Как быть, любо-дорого? Может, я душой помоложе протчих буду, — дед Гузырь кулаком стукнул себя по впалой груди. Стукнул и закашлялся.

— Нет, дедушка, это молодежная организация.

— Вон что, якорь тебя! А ты Ленина видал?

— Не довелось, — вздохнул Алеша. — Ленин в Москве, а я в Омске жил, теперь в Окуневе.

Комната зашумела. В селе кто-то пустил слух, что парень приехал от самого Ленина. Все с нетерпением ждали его рассказа и — на тебе!

«Сказал бы, что видел. Небось не отсох бы язык, — с досадой подумал Гаврила. — А молодежи от этого была б душевная радость».

— Вот мы запишемся в комсомольцы и что же дальше? — поднялся Колька Делянкин.

— Посоветуемся. Для начала песни революционные разучим, декламацию приготовим или пьесу. Я уже попросил Геннадия Евгеньевича, чтоб он сочинил для вас пьесу. Он обещал написать, про Марата. Во Франции такой человек был, Марат. Буржуи его не любили и подослали к Марату одну женщину, и она его убила. Ножом зарезала!..

— Баба, якорь ее! Ишь ты, отчаянная, значится, — покачал головой Гузырь.

Гаврила поднял на приезжего усталые глаза, проговорил с хрипотцой:

— Это хорошее дело. Надо нам молодежь приобщать к революции. А вот им тут одно неясно: что такое пьеса. Верно?

— Не понимаем мы! Пусть расскажет!

Алеша помолчал немного. Зачем-то отодвинул от себя лампу, видно, чтоб не заметили, как он смущен.

— Пьеса это, когда каждый говорит не то, что хочет, а что написано. И люди ходят и представляют, что они и есть французы. А в Марата наряжается кто-нибудь из вас, и в ту женщину тоже. Углем или сажей усы подводят, румянятся…

— Чтобы, значит, никто не узнал? — понимающе кивнул Гаврила. — Да вы вспомните, ребята, как третьего года к нам балаган приезжал на ярмарку!

У молодежи засветились взгляды:

— Ин-тересно!..

Когда начали записываться в комсомольскую ячейку, Любка тронула за рукав Варвару. Шепнула на ухо:

— Пойдем, уже поздно.

Дома Любка налила в корыто теплой воды, принесла из кладовки черный ссохшийся кусок мыла и принялась стирать. Макар Артемьевич подсел к ней поближе. Он любил слушать по вечерам лазаретные новости. И то сказать, отшельником жил он теперь. Никуда не ходил, да и к нему уж никто не заглядывал. Правда, недавно его навестил отец Василий. Пришел пьяный и со слезами молил выпороть Якова и Романа. Не мог забыть поп обиды.

Макар Артемьевич послал батюшку ко всем чертям, а Домна сплюнула и бросила ему вслед:

— У, пьянчуга!..

Подсев к Любке, Макар Артемьевич покучерявил бороду. Спросил, разглядывая радужную пену в корыте:

— Ну, что?

Сноха заговорила о молодежном собрании. Ей понравилось, как приезжий рассказывал про комсомол. Жалко, что Ромы там не было. Он в ячейку записался бы.

— Девок-то тоже пишут? — прищурился Макар Артемьевич.

— Ага, — просияла Любка, встряхивая отжатое полотенце с красными и черными петушками.

Домна подбелила шесток. Вытерла руки фартуком, потянулась на верхнюю полочку шкафа за табаком. Нюхать будет. Она нюхала табак, когда расстраивалась.

Любка покосилась на свекровь и съежилась. Знала же, что Домна не одобрит ее поступка. Муж в армии, а Любка по собраниям шляется.

Макар Артемьевич тоже приметил: что-то пришлось Домне не по душе. И опередил ее:

— Это я одобряю, Люба, когда ты вникаешь. Ну, сходила в сельсовет — и шабаш!

— А в косамол не записалась, будто других хуже. Или муж у тебя замухрышка какой. Или нас с Макаром не садила Советская власть за стол на площади, — дергая ноздрями табак, загорячилась Домна.

Макар Артемьевич с удивлением смотрел на жену. Ну, и баба! Как на нее угодить, ума не приложишь. И характерец же у тебя, Домна Егоровна! И как только прожил с тобой век и не удавился. Не судьба, видно.

— Я запишусь, мама. Обязательно, — Любка повернула к свекрови залитое радостью лицо. — Я ведь спроситься хотела.

— А тут и спрашиваться нечего. Как люди, так и мы, — смягчилась Домна. — И Варваре скажи, пусть пишется. Это не на гульбища бегать. Раз так надо, значит, надо.

— И шабаш! — весело заключил Макар Артемьевич.

Ночью в Сосновку прискакал вестовой из корпуса Гомонова. Поставил у коновязи белого от мыла коня и, придерживая кобуру нагана, взбежал по лестнице на второй этаж школы, где в одной из комнат скучал дежурный по штабу Костя Воронов. Штабники давно разошлись по квартирам. Последним Костя проводил Антипова и от нечего делать стал чистить изогнутую кавказскую саблю, которой он очень дорожил. Во всей армии не было другой такой сабли. И хотя она блестела, как зеркало, Костя все тер и тер ее половинкой кирпича.

Вестовой влетел в комнату, тяжело дыша. Расстегнув теплую грязную куртку и гимнастерку, полез за пазуху.

— Мне главнокомандующего! — запальчиво проговорил он.

Костя спокойно вложил саблю в ножны, взглянул на вестового исподлобья. Чего, мол, паникуешь. И криво улыбнулся: чудной какой-то. Вынь ему да положь Мефодьева! На то и ночь, чтоб люди спали.

— А ты не гоношись. Посиди со мной. Дождемся утра — и увидишь главнокомандующего. Он рано приходит в штаб, — сказал Костя.

Но вестовой достал помятый пакет и потряс им перед горбатым Костиным носом.

— Срочно! Я жеребца загнал в дороге, потому как есть приказ Гомонова вихрем лететь. И отдать это в любой час товарищу главнокомандующему. Значит, донесение важное.

— Так бы и толковал сразу, — Костя не спеша поднялся с табуретки и протянул руку. — Давай пакет.