Виктор Логинов - К отцу [сборник]

Ни весной, ни в начале лета о полете в Павловское и о встрече с Тимошей Маняша, кажется, не вспоминала ни разу. Мелькала мысль, да сразу забивалась другой, сиюминутной. Ни Тимоша, ни Ариша Зайцева (да, теперь-то она была Петровой!) вестей о себе не подавали, хотя Маняша и приглашала Тимошу с женой в гости. Правда, Тимоша не обещал по двум причинам: во-первых, летом или весной, то есть в рабочее время, отлучиться никак не мог, другого пастух» в Павловском не было; во-вторых, зимой «московский» сын звал его к себе, и Тимоша хотел в эту зиму поехать месяца на три. Могла бы побывать у Маняши Ариша, но, видно, тоже не выдалось свободного денька, как не выдалось его и у Маняши. Свободные деньки, они, конечно, случались, не без этого, но не выдалось такого, чтобы потянуло. Да если бы и потянуло, как ехать одной? Ни осенью, ни зимой самолеты в Павловское не летали, ходил автобус до Годунова, а оттуда еще пешком верст двенадцать. Нет, Маняша на такое путешествие не решилась бы. Оставалось одно: ждать меньшого, когда он приедет и снова повезет ее в Павловское. Договорено было: не на день полетят — на целую неделю. И Маняша ждала спокойно, без нетерпения, как после осени ждут зиму, а затем весну. Люди знают: весна обязательно сменит зиму, и Маняша твердо знала: сын не обманет. Ну, а если что-нибудь случится непредвиденное, так, верно, не судьба. Побывала один раз, встретилась с Тимошей — и хватит. И то хорошо.

Следующая Маняшина поездка больше всего почему-то заботила Лукьяна Санаткина. С весны он несколько раз интересовался, не думает ли она поехать в Павловское. Советовал, лукавый: съездила бы, погостила, чай, Аришка-то подруга детства. Зачем ему это нужно было? То врал, что Тимоши нет в живых, а об Аришке ни словом не заикнулся, то стал уговаривать: поезжай, повидайся. Или совесть у бесстыжего заговорила?

Прошлым-то летом, возвратившись из Павловского, Маняша сразу же позвала Родимушку. Он не знал, куда она летала, и ведать не ведал, подошел с хитрецой, будто ждал, что Маняша ему стаканчик поднесет. А Маняша вместо этого руки в боки и говорит:

— Привет вам от Тимофея Емельяновича, дядя Лукьян! Не кланяться велел — постыдить!

— Это за что же стыдить? — и глазом не моргнув, удивился Родимушка.

— Как за что! За вранье за все! Не ты ли тут говорил, что в цепях увезли Тимофея и что помер он давно? Может, не говорил?

— Ну вот. Чего же отказываться, ежели говорил? Было такое, подтверждаю. Но меня сам Тимофей просил: скажи, что помер. Как он просил, так я и сказал. Пра слово.

— Да врешь ты! Врешь ведь. Как у тебя это язык поворачивается?..

Наглость дяди Лукьяна обескуражила Маняшу. Она стояла, не зная, каким словом пронять соседа. Да, видно, не было таких слов, которые могли бы задеть Родимушку за живое.

— Не вру, Маняша, — убежденно оправдывался он. — Пра слово. Просил меня Тимофей: скажи вот так да так, говорит.

— И о цепях сказать он тебя просил?

— Ну вот. По-твоему, получается, что и от цепей Петров отказывается? Вольному воля. — Он обиженно отвернулся, а потом наклонился к Маняше и прибавил шепотом. — Мне об этом в милиции сказывали.

— Вот Тимоша приедет! — пригрозила Маняша дяде Лукьяну, все больше изумляясь, с каким бесстыдством тот врет. — Тогда ты не откажешься.

Родимушка ничуть не испугался.

— А пусть, пусть. Будем ждать. Когда сойдемся вместе, я ему еще и не то скажу! Пра слово.

Вот и поговори с таким. Ему плюй в глаза, а он свое — божья роса. Вместо того чтобы устыдиться, сам принялся стыдить. Так и не привел ни к чему тот разговор. Дядя Лукьян не отрекся от своих слов. Маняша его не усовестила. Не помогло и ее принужденное вранье: придуманный ею приезд Тимофея Петрова никакого впечатления на Родимушку не произвел.

«Ну и бог с ним! — подумала тогда Маняша. — Горбатого могила исправит».

Углубившись в воспоминания, прошлогодние и давнишние, Маняша и сама не заметила, как позабыла про сон. Привидевшиеся ангелы уже не стояли у нее перед глазами. Да и ангелы ли это были?.. Маняша даже устыдилась: ангелы… отец с матерью да муж… крылышки… Полдня протомилась из-за этого!

— Дурья ты башка! — вслух упрекнула себя Маняша, подымаясь с кровати. — Переживала бы сама, да хоть молча, а то дяде Лукьяну сказала, кому — дяде Лукьяну, Родимушке!

Спохватившись, Маняша готова была изругать себя последними словами. Связалась опять с никчемным человеком, с которым ни слова о серьезном говорить нельзя. Дернул за язык какой-то бес!

Маняша раскрыла дверь в большую светлую комнату, зажмурилась на порожке; солнце уже перевалило через крышу и било в передние окна, наполняя комнату жарким сиянием. Маняше даже показалось спервоначалу, что за окнами все белым-бело, как в погожий зимний день.

И тут она услыхала дробный и как будто поспешный стук в калитку, чужой стук: никто так не стучал, кроме чужих, посторонних, потому что своих — соседей, знакомых, таких как почтальонша — Маняша легко распознавала по стуку, да и стучали они в окошко, а не в калитку. Стук повторился с маленьким перерывом, но стал настойчивее, и Маняша сорвалась с места, подбежала к окну и выглянула. Калитка была недалеко, сбоку, а возле нее стояла, вытягивая шею, чтобы заглянуть во двор, Пелагея Подхомутникова, женщина лет пятидесяти, с которой Маняша лет пять работала на «утильке». С тех пор как Маняша ушла на пенсию, Пелагея встречалась ей только на улице: столкнется и обязательно хоть минутку да постоит, выспрашивая о том о сем. Видно, в этом проявлялось у нее обычное женское любопытство, дружить-то они никогда не дружили. Какая же нужда привела ее к Маняшиной калитке? Пелагея Подхомутникова никогда не посещала Маняшу, хотя и жила не так далеко, через две улицы. На улице встречались, только и всего.

Пелагея третий раз застучала в калитку, крикнула:

— Маняша, Маняша! Ты дома ль?

Маняша распахнула окошко, высунулась.

— Дома, Пелагея, я. Здравствуй. Чего тебе? Что случилось?

У Подхомутниковой рыхлое рябое лицо, верхняя губа сбоку рассечена, глаза синие, как будто не ее. За эти глаза Пелагея и поплатилась: муж ревновал. И Маняша наверняка знала: не зря он подозревал, у Пелагеи было дело с техноруком, только с тех пор прошло, может, лет десять.

— Ты до-ома, — удовлетворенно протянула Пелагея, — а я уж думаю: не застала. Подружка твоя померла! Знаешь ли? Отпевать повезли, а я бегом к тебе…

— Постой, постой, Пелагея, — перебила ее Маняша, — какая подружка?

Особых подружек, надо сказать, у Маняши не было и, главное, по той причине, что почти все «утильковские», с кем она работала, любили винцо, поэтому и сходились вместе, чтобы выпить. Из таких же и Пелагея была. А Маняша вино презирала, не находила в нем ничего полезного, кроме вреда. По этой причине скорее всего и не завелось у нее верных подружек: тут, как говорится, гусь свинье не товарищ. В общем, не любила Маняша пьяных ни мужиков, ни женщин в особенности.