Виктор Логинов - К отцу [сборник]

И нечасто ходила, только по большим праздникам. Ну да теперь не об этом речь.

Маняша глазам не верила, когда зимой на привокзальной площади подбежала к ней Кривобокова — та самая! — назвала по имени, обняла и прослезилась. «Она ли?» — спрашивала себя Маняша. Видела, что она, Пашка, та самая, да только откуда и как?..

А Пашка висела у нее на плечах и тоже повторяла:

— Маняша, Маняша, ты ли?..

Не притворялась — радовалась, как будто всю жизнь поминала Маняшу добрым словом, и неподдельная эта радость размягчила и Маняшино сердце, всплакнула и она, всплакнула чистосердечно, а не за компанию.

— Здесь живешь? Давно? Как попала?..

Пашка быстро спрашивала и, не дожидаясь ответа, торопясь, тянула Маняшу за руку, А куда тянула, Маняша сначала не поняла. Думала, что в вокзале хочет потолковать Пашка, на лавочке, в тепле. Но Кривобокова потащила ее прямиком в ресторан.

— Посидим. Что ты! За такую-то встречу!.. Я сейчас винца закажу.

Говорила, а сама все тянула Маняшу, подвела к свободному столику, смахнула ладошкой крошки со стула. Потом назвала какую-то официантку по имени. Сделала ей рукой знак. Та понимающе кивнула.

— Ну, Маняша! — садясь напротив, радостно сказала. — Вот не думала, не гадала! Поминаешь ли жизнь-то нашу?

— Что ее поминать? — боязливо озираясь, откликнулась Маняша. — Что было, то прошло.

И прибавила просительно:

— Ты бы это… не надо, Паша. Я вина не пью.

— Не пье-ешь? — протянула изумленная Пашка. — Да ты что, Маняша! Ну, даешь!.. А я так ничего другого лучше и не нахожу. Бутылочка на столе, а вторая под столом очереди ждет — вот и счастье все! Такая наша жизнь. Или ты баптисткой стала, Маняша? Нет? Ну ладно, ты не обижайся. Я-то все больше в компаниях с пьющими… А ты нет? Ну, Маняша, ну, жизнь-то как повернулась!»

Будто она могла что-то знать о Маняшиной жизни. Или только о своей говорила? Чудно было Маняше, что она сидела в ресторане, первый раз сидела — и с кем: с Пашкой Кривобоковой, с Павлой Александровной. Или это самое Пашка и имела в виду?..

Изменилась она. Не то чтобы очень постарела, нет, сказать этого было нельзя. Выцвела, что ли? Скорее всего так. По-прежнему красилась, мазалась, но гуще, заметнее. Помада на губах издали бросалась в глаза красным пятном, а бровок вроде бы и не осталось. Красивые они раньше были у Пашки, черненькие и гибкие — жили на лице, то дугой заманчиво выгибались, то вытягивались змейкой. Теперь остановились, не играют больше. И шрамик между бровей. Припудрила его Пашка, но все равно заметен рубец багрового цвета. Кто-то шибко Пашке, как говорится, врезал между глаз. И вообще она сероватой стала, Пашка, спустилась с высот на грешную землю. Даже голос переменился. Что с хрипотцой, это понятно: вино, табак. (Она сразу закурила, пустила дым колечком.) Но хрипотца была вместе с елейностью, угодливостью. И торопливость появилась в разговоре, спешила Пашка сказать, как будто боялась, что прервут, не дадут докончить.

— Ну так что же, Маняша? — спохватилась она. — Как ты здесь очутилась? И давно ли живешь?

Об этом самом и Маняше не терпелось спросить. Она-то, можно сказать, живет на своей родине, поколесила с муженьком по белу свету, хватит. А Пашка? Помнится, говорили в Вязниках, что родом Кривобокова из Москвы. До столицы чего ж не доехала?..

Пашка выпустила изо рта два колечка дыма, прибавила к ним третье, проследила, как они плыли над столом, и усмехнулась.

— Не пустили, Маняша. Не пустили меня в столицу блюстители. Говорят: живи в окрестностях, не ближе, чем за сто километров. Что ты на меня так глядишь? Ну, сидела. Было. Три с половиной годика. Сынки моего полковничка посадили. Помнишь, в шинели до пят, очкастый? Как он дуба врезал, я вещички кое-какие приладилась продавать. Ну это и не понравилось деткам. А в общем, свое же продавала, Маняша, ты не подумай что. Помнишь, мою шкатулку? Не забыла, я думаю? До сих пор помню, что ты у меня браслет золотой не взяла! Глупо поступила. Браслет тысячи стоил. Цены не было тому браслету! А ты ни грошика у меня не взяла, ни монетки не прикарманила. Изумила ты меня, честное слово!

— Не привыкла чужого брать, Паша.

— Какое там чужое, общее все было. Со всего города снесли мне. Общее, Маняша. Я же не своим хлебцем золотишко оплачивала. Своего у меня было… знаешь что, одна фигура.

— Ну хоть пожила…

— Я жила? Сон это был! — крикнула Пашка. — Жизнь, золото — все к чертям собачьим. Проснулась — и нет ничего!

Официантка принесла в графинчике вино и закуску на тарелках. Маняша попробовала — поставила рюмку на стол. Пашка выпила вино залпом да еще губами чмокнула: ах вкусно!

— А как меня били! — пожаловалась она. — Если бы ты видела, как меня били! Кто меня только не бил! На мне живого места не осталось!

И Пашка вдруг расплакалась, размазывая помаду по лицу. Расплакалась горько, громко, навзрыд. Один раз Маняша только и видела ее плачущей — там, в ресторане. Один раз за всю жизнь. Больше Пашка Кривобокова никогда при ней не плакала, ни слезинки из ее глаз не выкатилось. А в ресторане ревела, как дите обиженное. Нервы, что ли, не выдержали?..

И было это светлым воспоминанием у Маняши. Самым светлым, пожалуй, если касаться только переживаний, связанных с Пашкой. Кривобокова рыдала, и Маняша понимала, что с Пашкой происходит, какие деньки своей жизни она оплакивает. Чувствовала Маняша: не золота было жалко Пашке, не золота — жизни. На что она у нее ушла? Кто помянет ее, Пашку, кто пожалеет?..

Маняша пожалела. Там, за ресторанным столом, она забыла прошлое, видела только плачущую Пашку, лицо у которой стало страшным, словно по нему размазали кровь, видела Пашкино горе и утешала ее, как могла. Бабьи Пашкины слезы были по-человечески понятны Маняше, она чувствовала, как слаба Кривобокова, как она несчастна. Пашкина слабость подкупила Маняшу. Слабых жалеть надо, и Маняша жалела — попросту, по-настоящему.

А Пашка все-таки допила свое винцо, не оставила в графине ни капли.

— Вот мы с тобой и встретились, — заключила грустно, — и поговорили.

Она безнадежно качала головой, и Маняша видела, как пусто, темно у нее в глазах.

Давно ли это было? Давненько. Маняше еще не исполнилось и пятидесяти. Она работала в «утильке». Так называли в городе утилькомбинат. Чтобы уходить на пенсию, об этом тогда и разговора не было.

В Вязниках Маняша работала на ткацкой фабрике, а здесь первое время маялась без постоянной работы: в городе, кроме маленького заводика, промышленных предприятий не было. Заводик этот да железная дорога — вот и весь выбор.

Первую зиму Маняша ходила на станцию: расчищала от снежных заносов железнодорожные пути, скалывала лед на перроне. С лопатой да с ломиком. Случалось так, что с утра и до позднего вечера. И ночью приходилось. Если днем метель, буран — ночная работа, считай, обеспечена. Платили, правда, хорошо.