Виктор Логинов - К отцу [сборник]

Весной она на сплаве вместе с мужиками бревна выволакивала из речки. Тянули бревна баграми, укладывали на берегу в штабеля. Получали за каждый штабель. Тоже выходило в среднем неплохо. Но и эта работа была скоротечная, сезонная. Пришлось дожидаться покоса. Косцы требовались везде: в совхозах, в подсобных хозяйствах. Косила Маняша целый месяц. Дети по неделям оставались в доме одни. Нужно было подыскивать какую-нибудь постоянную работу.

И работенка, наконец, нашлась — в «утильке», всего в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от дома. Шла однажды Маняша с покоса: коса на одном плече, тяжелые солдатские ботинки на другом. У мостков через речку повстречался ей старичок. Поглядел на нее, неуверенно спросил:

— Ты не Витякова ли, случаем, будешь?..

Маняша кивнула, тоже вгляделась в старичка и вдруг узнала в нем Петра Михеева, бывшего соседа: в Годунове через дом от Витяковых жил.

Михеев обрадовался встрече, расспросил обо всем и, узнав, что Маняша мыкается без работы, пообещал устроить на хорошее место. Маняша обрадовалась. Работка оказалась — поискать такую.

Михеев (все звали его просто Михеичем) заведовал в «утильке» моечным цехом. Мыли грязную, в мазуте и саже, тряпку. За высоким деревянным забором стояли громадные котлы, возле них — помосты. Тряпку, разную рвань, поднимали на эти помосты и сбрасывали в котел с кипящей водой. Сбрасывали женщины. На носилки — и в котел, в котел. Мужик в то же время колом топил тряпку, пока котел не заполнялся до краев. Тогда опускали крышку, и тряпка кипела часов семь или восемь. В основном, конечно, ночью. А с утра котел открывали, мужики начинали баграми вытаскивать тряпки, женщины подхватывали, таскали на носилках в специальные чаны и там мыли. Положено было по инструкции не меньше чем в трех водах, но часто тряпка попадалась чистая, воду всего лишь разок спускали. Михеич сам командовал, когда надо в трех мыть, а когда в двух, глаз у него был наметанный.

Приняли Маняшу, день на четвертый, кажется, подпустили к котлам. Женщины, а их было на каждом котле по двое, сначала зароптали: третью прилепили, вроде бы лишнюю. Но Михеич твердо пообещал: «Меньше, чем прежде, не выведу, свое получите». И получили. Маняше причиталось столько же. Она глазам своим не поверила, разглядывая ведомость. Тряпья навозили целую гору. Моечный цех ежемесячно перевыполнял план. Руководство утилькомбината похваливало: ай да работнички! Михеич привел на «утильку» и Пашку Кривобокову. Пашка сама нашла дорогу к заведующему моечным цехом, Маняша ей не подсказывала. Но о работе рассказала: грязная и тяжелая, да денежная. Думала, что трудности Пашку оттолкнут. Ей бы куда-нибудь в столовую… Только столовая теперь Кривобокову не устраивала. Она, видно, быстро сообразила, что к чему, и дня через два после встречи на вокзале Михеич ее и привел в цех.

В зимнее время мойщики мяли и трепали лен. Работы хватало как раз до тепла. А если лен кончался, то потихоньку мотали нитки. Но в тот год льна было много, мялки и трепалки работали непрерывно. Сначала лен нужно было пообмять, для этого и существовали мялки — специальные нехитрые устройства: одной рукой мнешь, другой постоянно подаешь в мялку пучки льняной тресты. Кончила мять — переходи к трепалу. Бери горсть льна, трепи, расчесывай ее на этом самом трепале. До чистоты расчесывай, чтобы костры в волокне не осталось. Рядом кадка с водой. Помашешь над ней горстью. Если костра в воду не падает, значит, горсть чистая, принимайся за следующую. Дело нехитрое, ребенок справится, но утомляло так, что не все выдерживали. И пылища отпугивала. А Маняша трепала без ропота: на ткацкой фабрике пылищи было не меньше.

Михеич поставил Пашку на мялку. Кривобокова проработала ровно день. На другой день ее увидели в конторе — с папироской, губы накрашены. Не то наряды выписывала, не то бумажки подшивала — нашла дело почище. Так что права оказалась Маняша: испугали Пашку трудности.

— За вредность не платят, а я, Маняша, не скотина, — сказала она.

До весны так и просидела в теплой конторе, хотя в списках числилась разнорабочей. Надо думать, что не только Михеичу сумела угодить.

Моечный цех имел свою баньку. Люди у котлов да чанов на полоскании за день угваздывались так, что становились похожими на чертей. По домам расходиться в таком виде не было никакой возможности. Поэтому и топили баньку, чтобы отмыть мазут с лица, с рук, с ног. В баньке было две половины — женская и мужская. Но мужиков осталось в цеху раз-два, и обчелся. Им вытаскивали ведерко горячей воды, и они умывались за углом. Щеки, ладони отмоют — и кто куда. Женщины мылись основательнее, по всем правилам: с парком, с мочалками. Пар отъедал всю нефть, вроде бы отбивал запахи сального промасленного тряпья. Хорошее, полезное это было дело — банька в моечном цехе. Пашка никогда в баньку эту не ходила.

Года через три — тогда Маняша уже вышла на пенсию — мелькнуло в церкви постное Пашкино лицо в черном платочке. Маняша вгляделась: да Пашка ли?.. Это была она. Прошла мимо, поклонилась, произнесла елейным, медоточивым голосом:

— Здравствуй, Маняша.

«На кой ляд церковь!» — кричала когда-то. А нашла туда дорогу. И Маняша готова была повторить слова Лукьяна Санаткина, что только на грехах людей попы и держатся.

Умирала Кривобокова долго и трудно. Маняша знала об этом из случайных разговоров, сама же больную Пашку не видела. И вот теперь она запоздало раскаивалась, что так и не собралась Пашку проведать. Воспоминания растравили Маняшу, растревожили ее сердце. Пока она бежала мимо длинной и высокой монастырской стены, память подсказала ей, как в тот день, когда ее отправляли на пенсию, Пашка выступила на собрании и назвала Маняшу лучшей работницей. «Нету у нас таких и не будет!» — заявила она, и никто не возразил, даже директор слова против не сказал. Пашкина речь тогда смутила Маняшу. То, что выступила именно Пашка, было как-то неприятно ей. Не только дружеского расположения, но и простой человеческой симпатии у нее к Кривобоковой так и не возникло, хотя Пашка и добивалась, чтобы у них наладились хорошие отношения. Маняша даже не пригласила Пашку на вечерку, когда отмечала в кругу подруг по работе уход на пенсию. Правда, кто-то говорил, что Кривобокова не пошла бы. Кажется, в то время она уже повернула к богу. Но все равно неправильно поступила тогда Маняша, надо было пригласить Пашку. Теперь Маняша раскаивалась и жалела Кривобокову. Пашка переменилась к концу жизни, уже не гналась за лишним рублем, даже пить бросила, а это, как говорили знающие люди, дается не так-то легко. Теперь Маняша могла оценить такую перемену и спрашивала себя с укором, почему же не оценила раньше.

«Ах, Пашка, Пашка! — думала она с горечью. — Жила, чего-то добивалась… и вот нету ее. Жила — и нету, как и не было. А ради чего все это? Зачем?..»