Виктор Логинов - К отцу [сборник]

Вышло по-Маняшиному, она добежала, успела, спасла от огня дальнюю сторону, и хотя после говорили, что отстоять поселок удалось, потому что ветер дул поперек, а не вдоль и не вкось, — Маняша все равно долгое время считала, что вымолила спасение на бегу. На дальней стороне сгорел лишь один дом, он-то и занялся первым, с него огонь перекинулся на речную сторону, и тут уж ветер не помощником был для людей, а врагом. Может быть, люди и отбились бы от огня, если бы сидели по домам, но они почти все были на жнитве, а когда прибежали в село, избы их полыхали, как кучи хвороста. Почти никто ничего не спас. Ребята малые, правда, не сгорели, старухи и старики тоже выползли кое-как, одной старушки лишь не досчитались на следующий день…

После этого пожара Маняша чуть ли не на неделю лишилась сна, у нее пропало молоко, первенец ее вскоре помер. Свекор убивался, жалел, что отпустил невестку на пожар. Василий тайком увел ее в ригу и там безжалостно избил. Он уже и до этого не раз замахивался, совал кулаком в бок, такая у него была привычка. Защищая Маняшу, свекор косился на него. А тут свекра поблизости не было, Василий бил, как хотел, не опасался отцовского гнева. Вдвойне, втройне запомнился Маняше тот пожар!

И вот она снова бежит не лесом, не полем — монастырским двором, мимо храма, мимо колокольни. Пожар! Там, в той стороне, где она живет, может быть, на ее улице. А если так, то кто поручится, что не Маняшин дом сейчас пылает? Времена сухие, как тогда, дома на улице тоже рядом, о крыши на крышу огню перекинуться легче легкого. Беги, Маняша! Скорее беги! Собери все последние силенки и мчись, что есть мочи, а то останешься в одном шерстяном платье без крыши над головой! Эх, горе наше!..

Десятки лет отделяли теперь ее первый страшный пожар от этого. Молодость прошла, жизнь прошла. Силы были не те, ноги не бежали. Подламывались ноги. Маняша задыхалась. Воротник платья вдавливался в горло, как веревочная петля. Каждый шаг отдавался болью в груди. Перед глазами плыли мокрые, с багровым отсветом, круги. Маняша чувствовала, что не добежит, но не могла остановиться. Что-то толкало ее в спину, влекло к дому, нельзя было пересилить эту силу, смертушка пришла…

— Эй, бабка! — раздался чей-то крик. — Смотри надорвешься!

Кто кричал, Маняша не поняла. Кругом никого не было.

— Пожар, — выдавила она одними губами.

Никто не отозвался.

Маняша почувствовала, что стоит, прислонившись к липе. Дрожащей рукой смахнула с лица пот. Расстегнула воротник платья. Пот тек у нее по спине, по ногам. Лицо было горячим под рукой, взбухло от жаркого нота. И теперь уже, кажется, не было сил, чтобы оторваться от дерева. Оттолкнешься и рухнешь, как сноп. Дерево держит, одно, дерево…

«Тихонько надо, не торопясь. Сделай один шаг, потом второй… потихоньку. Шаг да еще шаг. Ну сделай, надо ведь, сделай первый шажок! — уговаривала себя Маняша. — А там пойдешь, а там и побежишь. Сделай. Ну давай, все одно надо, хоть умирай, да беги! Вон до того дерева, до следующего. Только до следующего, а там опять можно отдохнуть. Отдохнешь, обязательно отдохнешь, это я честно говорю, слово даю!»

Упросила себя, обманула усталость. Оторвалась от липы и снова затрусила. Шажок да шажок, пошла переступать, побежала бабушка! Топ, топ, топ… хоть шажком, да топается. Вон и ворота близко. Дотянула и до ворот. Откуда и силы взялись! Ноги идут, земля дрожит, еще живет Маняша, еще глядит на белый свет сквозь слезы.

Она думала, что люди за воротами толпами бегут. А людей на дороге не было. Пусто на улице. На автобусной остановке ни души. И дыма над крышами не видно. Да пожар ли, в самом деле?! Не померещилось ли Маняше?

На небе ни облачка, на улице ни души… Все на пожар убежали? А где он? Где дым, где шум? До ее двора осталось не больше полверсты. Где же горит? Маняша на бегу (бежала, бежала все-таки) крутила головой, но ничего подозрительного не замечала. Ей и хотелось верить, что пожар померещился, и не могла она в это поверить. Красные машины были, с ревом по мосту мчались. И люди бежали по мосту. Своими глазами видела Маняша пожарные машины и людей, бегущих в ту сторону.

Из переулка вывернулся какой-то мужчина.

— Гражданин, — взмолилась Маняша, с трудом переводя дух, — пожар, что ли?

— Пожар, бабушка, пожар, — охотно отозвался мужчина, — да уже, можно сказать, погасили.

— Что горит-то?

— Избушка одна.

— Где? Не возле колодца?..

— Там. Пожарные возле колодца стоят.

«Моя избушка!» — снова садануло Маняшу. Колодец совсем рядом с ее домишком. С крыльца колодец виден. Маняша сначала на крыльцо выходит, смотрит, большая ли у колодца очередь. Если большая, ждет. А то и в очередь станет, если поговорить с живым человеком охота. Колодец этот всего в каких-нибудь сорока шагах от нее. Она, Маняша, значит, горит!..

Возле колодца, по обе его стороны, стояли еще три дома, ее четвертый, сгореть мог любой из них, могло гореть и дальше, мало ли что машины возле колодца стояли, но сообразить все это Маняша не могла, не доходило до нее в горячке испуга. Теперь ей наверняка казалось, что сгорел ее дом, и в голове у нее метались мысли-вопросы: что она не погасила, не выключила? Электрический утюг? Самовар? Керогаз? Что включала? Что у нее горело? Утюг она включала? Когда платье гладила. А гладила? Когда же ей гладить было? Бежала, как на пожар! Вот горе-то, если не утюг, то что же она не выключила? Самовар? Какой самовар?! Она по большим праздникам и то самовар не ставит, в чайнике воду кипятит. Выходит, керогаз? Да не зажигала она керогаз, незачем было. Лежала на кровати, когда Пелагея Подхомутникова ее окликнула. Но отчего же тогда загорелось у нее? Не могло же само собой воспламениться. Правда, у них на «утильке» воспламенялось тряпье, случаи такие бывали. От промасленных тряпок так и жди беды. Но у нее-то, где оно, тряпье, да еще промасленное? Не имела привычки Маняша разную рухлядь беречь: если нищим не отдавала, то выбрасывала.

Мысли неслись вперегонки и вроде бы успокаивали: не могло у нее загореться, не было для пожара причин. Но успокоиться Маняша не могла, душа не принимала счастливых расчетов, Маняше мерещилось худшее: раскиданные как попало полуобгоревшие бревна сруба, растоптанный впопыхах огородишко… ни окон, ни пола, ни крыши… жизнь по чужим углам… без сараюшки, без козы… Слава богу, хоть коза-то спаслась! Вдвоем они теперь остались: старушонка да коза. Маняша упрямо предполагала самое худшее, но в глубине души сознавала, что это защитная хитрость такая: думай о худшем, готовь себя к беде, авось и ошибешься. Вот недавно с козой точно так же было: в мыслях распрощалась с дорогой животиной, а она до сих пор молочком поит.

Между тем приближался поворот в овражек. Там тропка в лопушках. Спуск вниз и подъем с поворотом налево. Вылезет бабушка на бугорок — и пятый дом с правой стороны, напротив колодца…