Вольдемар Бааль - Колдун

— За перемены надо платить.

— Ну да! Ну да!

— Поступаться чем-то... От чего-то отказываться.

— От чего отказываться?..

«В курсе интеллектуальной жизни»... Она — средняя — протестовала против этой своей среднести. Удел иных бездетных женщин: философствования, переоценки, отращивание аналитического ума. Потом дойдет до желчи. Меня буквально мутило, когда я думал, что «так будет до самой смерти». Я не хотел быть средним.

Первым мне сказал, что я застоялся, Иванов-толстый, самый старший из нас; сказал после того, как я пожаловался на «монотонность движения, дыхания, мечтания», как сказал наш поэт.

Это было год назад. Мы сидели в бюро и курили, отгородившись чертежными досками от всего мира. Я спросил, не хотелось ли ему когда-нибудь сделать что-то из ряда вон, например, застрелиться. Он не удивился, подумал и ответил:

— Нет... Потому что времени не было. Я всю жизнь, мой дорогой, шел к цели. Начал с крестьянского паренька-пастушонка. С деревенского мечтателя-читателя. Все ненормальным считали. Из-за этого даже в армию не взяли.

— Цель — ведущий конструктор?

— Ну... Эдисона из меня, само собой, не вышло. Но все же...

— Я знаю вас семь лет, Сергей Иванович. Вы считаетесь хорошим конструктором. У вас десять авторских свидетельств. Цель, выходит, достигнута? А дальше?

— То есть, как это «дальше»? Работать! Работать, мой дорогой. С меня хватит. Человек должен знать свои пределы. Ведь я до сих пор опомниться не могу: Серега Иванов автоматические линии проектирует! В нашей деревне про меня легенды ходят. Потом, мой дорогой, мне внуков надо растить.

— Очень интересно. А мой путь: десятилетка, институт, семья... то есть — просто жена. И все. Стандарт.

— Ну и что?.. Нормально.

— «Нормально»... А почему разлад с самим собой, а? Разлад, отсутствие вкуса к жизни, этакого гурманского вкуса.

— И вам хочется поэтому «из ряда вон»?

— Не то чтобы... Но мне, кажется, ясно, почему этого иногда кое-кому хочется.

И Иванов-толстый сказал:

— Застоялись вы, мой дорогой. Совершенно застоялись. Нужен крутой поворот.

И второй Иванов — Иванов-тонкий, я который, оказывается, уже давно стоял за моей спиной, добавил:

— Для начала попробуй изменить жене.

Я решил уйти из бюро: поворот так поворот.

— Давайте-ка, ребята, по коньячку. За и линию, за удачный пуск, за то, что Власов улыбался...

По реке шли пароходы, грело солнце, день расцветал. И сонная истома понемногу стала проходить.

— Что это за фрукт, не знаете?

— Это, Юра, обыкновенная послешкольная девица, — сказал Аскомин. — Скорее всего по черчению пять...

Мне было все равно. Я собрался уйти и до сих пор не ушел только потому, что надо было закончить линию.

— Точно! — сказал Иванов-тонкий, который все на свете знал раньше всех. — Случайно я оказался в кадрах, когда она зашла. Ты, Аскомин, угадал — послешкольная. Вот тебе, Юра, наконец и укомплектовали группу.

— Это все равно.

— Нет, постой. Она, понимаешь ли, любопытная особа. Представь себе: высокая, бледная мадемуазель, бордовая шапочка, сирень на шапочке — этакая искусственная бедная веточка. Но манеры — ого-го! «Здравствуйте. Меня зовут Анна Смолина. Я прочла, что вам нужны чертежники». Я запомнил: Анна Смолина. Это было сказано с таким, сеньоры, интонационом, что начкадр наш Корнеев даже галстук поправил. «Вы уже где-нибудь работали?» — спрашивает. «Нет. Год назад я закончила школу. По черчению у меня всегда было отлично». — «Какую вы закончили школу?» — «Восьмую. Я хотела бы поговорить с вами наедине». Пришлось мне откланяться. Потом Корнеев сказал, что пошлет ее к нам, то есть — к тебе, раз ты не укомплектован.

— Интересно вы рассказываете, — заметил Иванов-толстый. — Прямо талант! Прямо Иван Горбунов!..

Никогда-никогда-никогда не узнать бы мне Анны, если бы не этот рассказ, если бы не Иванов-тонкий, который все на свете знал раньше всех.

Мы разошлись около полудня.

Я долго и сладко спал в прохладной затемненной комнате; просыпался, с радостью вспоминал, что один, и снова засыпал.

Я решил, что уйду из бюро позже.

Корнеев крикнул мне по телефону таким голосом, словно я накануне нещадно обидел его.

— Зайдите давайте! И сию же минуту...

Он встретил меня во дворе.

— Я это специально. Не хотел при ней... Вот наказание-то! Вам, наверно, передавали? Ума не приложу, что с ней делать. Не нужда бы, отправил бы... В общем — сами посмотрите: хотите — берите, не хотите...

Мы шагали с ним, солидарно соприкасаясь плечами, и он удрученно повествовал:

— Ни с того ни с сего вдруг: «Я долго жила в Лихтенштейне». — «Где???» — «В Лихтенштейне. А что вас удивляет?» Господи, боже ты мой, это с какой стати, думаю. И называет какой-то город, в котором она, понимаете ли, выходит, жила, я уже не помню, какой там город. «Что, — спрашиваю, — за Лихтенштейн?» — «Вы не знаете?! — глаза на лоб. — Это же в Альпах. Княжество небольшое». — «Это как же, — говорю, — вы туда попали? Вот ведь, — говорю, — указано место рождения: Калининская область, закончила восьмую среднюю школу». — «Ну, знаете, я, конечно же, должна была привести свои документы в порядок». Ну подумайте! Звоню в школу. «Знаем, — говорят, — такую Смолину. Фантазерка. Не обращайте внимания». Как же это не обращать?!! Если Лихтенштейн! Если черт знает что! А может, она сумасшедшая:.. Главное, я сдуру уже пообещал: нужны, мол, чертежники, милости, мол, просим, молодое поколение... А тут — на тебе... княжество... В общем — сами смотрите: хотите — берите, не хотите...

Она сидела в легком, неновом платье, в бордовой шапочке с веткой сирени справа; прямые, совершенно русые волосы в беспорядке лежали на воротнике. Она встала.

Я подал руку и увидал ее пальцы, длинные и прозрачные... А потом, когда она подняла на меня лицо, я увидел ее глаза — они были большими и продолговатыми, они были точно вырезанными на этом лице, и казалось, что они никогда не закрываются. И тогда я впервые подумал, что это — бессонные глаза, то есть я просто вспомнил стихи нашего поэта.

— Вас направляют ко мне... В нашу группу. Я буду вашим начальником. Руководителем. Идемте, я покажу вам рабочее место.

Она осторожно, словно пламя, поправила ветку сирени и улыбнулась.

Наш поэт был человеком нестандартной судьбы: его преследовали несчастья. Девяти лет от роду его вместе с сестрой спасли из горящего дома, за что спаситель — случайный прохожий — получил медаль. (Наш поэт до сих пор с ним переписывается.) В пятнадцать лет он пережил автокатастрофу, в семнадцать — заблудился в лесу, и его нашли только через два дня; в двадцать, двадцать один и двадцать два он не поступил на филологический факультет университета, в двадцать пять сломал ногу, а в тридцать два от него ушла жена, оставив ему восьмилетнего сына, который уже до паспортного возраста успел чуть не утонуть, чуть не свалиться с пятого этажа и несколько раз чуть не попасть под машину, то есть неумолимый ген судьбы перешел от отца к нему в самом доброкачественном виде. Причем я упоминаю только об основных, так сказать, показательных несчастьях, умалчивая о несметном числе мелких и пустячных.