Вольдемар Бааль - Колдун

— Между прочим, — отозвался Иванов-тонкий, — мысли человека — и это доказано уже несколько веков назад френологами — подобны форме его черепа. Исключительно по этой причине идиоты подразделяются на круглых и плоских.

— Иди ты, умник! — обиделся Аскомин.

— Разве я сказал, что ты плохой конструктор?..

А дальше разговор пошел так:

— Не плохо бы коньячку, ребята, а?

— Идет. И первый тост за мисс Лихтенштейн... С тех пор как она ушла, наш Юрий Петрович заметно похудел.

— Жизнь его оказалась разбитой, как случайно оброненный на пол стакан.

— Не случайно оброненный стакан, а в сердцах брошенная об стенку тарелка.

— Все же настаиваю на элементе случайности.

— Ну тогда: как случайно брошенная об стенку тарелка...

Я ушел.

Я шел и вспоминал слова Иванова-толстого «застоялся, нужен крутой поворот»... Через несколько дней я предупредил Власова об уходе.

— Подумайте, — сказал он.

Я стал думать.

С нашим поэтом случилось очередное несчастье: в качестве народного дружинника он попытался задержать хулиганов и был жестоко избит.

Я пошел к нему в больницу. Он лежал на низкой неудобной подушке; голова была забинтована, руки покоились в лонгетах.

— Сволочи, — сказал я.

— А вы думали, они на улицу ночью выходят, чтобы пожалеть вас?

— Нет, конечно... Но такая бесчеловечность...

— Они свое дело знают, — проговорил он и, помолчав, добавил: — А вы не знаете.

— То есть как... — Я смутился. — Вы о работе, что ли?

— О жизненном курсе, — сказал он.

— Я не совсем понимаю...

— Вы понимаете. Думаете, я не вижу, что вы меня за какого-то придурка считаете?

— С чего вы взяли?! — совсем растерялся я и покраснел.

— Со всего. И не отпирайтесь лучше. В таком возрасте, дескать, и стихоплетство, и никакой солидности, дотошный педантизм, придирки к чертежам. Я же вижу, как вы на меня смотрите. Но вы глубоко ошибаетесь... Вы... Я же, между прочим, отлично все вижу.

— Собственно, я никогда не сомневался, — забормотал я. — Хотя в вашей поэме, мне кажется, вы не того...

— А вот и нет! Все верно! — Он возбужденно приподнялся, глаза страстно потемнели. — Вы думаете, что на ваше недовольство есть какие-то объективные причины? Ничего подобного. Все недовольство от собственной распущенности. Жизнь честного, спокойного труженика кажется вам чем-то недостойным. По-вашему, всё дергаться надо, куда-то лезть, что-то там довыявлять. Вас воспитывали, учили, дали образование, специальность, должность — столько времени и средств потратили! Вам платят деньги за то, что вы делаете плохие чертежи, которые частенько складываете в шкаф, потому что они никому не нужны. Вам все прощают. А вы ходите с кислой миной, брюзжите, ничем не довольны, все, по-вашему, не так...

— Все это, конечно, заслуживает... — Мне показалось, что я должен хотя бы попытаться выкрутиться. — Но почему вы думаете, что я какой-то там недовольный, несогласный, критикан и тому подобное? Чем я, так сказать, заслужил...

— А, молчали бы лучше...

— Нет, все-таки...

— Вы морщитесь. Как будто голова болит. Или зубы. Вы страдальчески морщитесь. Понятно вам?

— А может, и болит...

— Ладно уж вам!

— А может, я собой недоволен?

— Что вы колупаетесь-то в себе?

— Говорят: познай себя — познаешь мир.

— Ну? И кто там его познал?

— Я не знаю... Были же люди... Которые приближались к истине. Они труды оставили...

— А что от этого изменилось?.. Глупостью мы все занимаемся. Вот вам истина. А поэтому нечего... Сидите. И спокойно, честно делайте свое дело. К которому вас приставили.

— Но ведь есть же какая-то причина, если человек недоволен? Не нарочно же он...

— Есть. Есть! Может, вы неудачный костюм купили. Или на работу ездить далеко — толкаются слишком в общественном транспорте. А может, у вас просто характер дрянной. А вы — все на жизнь валите, на обстановку, на общество. При чем тут общество?

— Да ведь, понимаете, в любом случае, как бы там ни было, значить что-то хочется, — промямлил я. — Вот поэтому и недоволен собой человек...

— А-а-а! Значить! Так значьте! Кто вам не дает?! Вы думаете, это легко — значить?.. Вот я вам расскажу, как вы хотели бы значить, я вам расскажу! Давай мне то, давай это, обеспечь первым-пятым-десятым, икэбаной обставь, тогда я сяду и, может быть — может быть! — попробую значить. Вот как вы хотите. А вы вот в этих условиях, вот на этом месте, в этой обстановке позначьте! Когда все под рукой, любой дурак сумеет значить.

Такого взрыва, такого хода мыслей я от него не ожидал и сидел, совершенно сбитый с толку.

— Только тот человек, — уже спокойнее продолжал он, — кто умеет себя за горло взять. А прочие... Ну, хорошо: я сменю работу, специальность, место жительства, жену. Ну и что? Я изменюсь?

— Перемены иногда целительно действуют, — осторожно сказал я.

— Ах, целительно! Значит, выходит, исцеление требуется. Так сразу и скажите: болен, мол. Болею, немочь, лечиться надо. То есть причина — в собственном организме, и жизнь, общество тут ни при чем. Это другое дело. Вот и договорились. И нечего свою болезнь за жизненную платформу выдавать. Ненавижу, до рвоты ненавижу нытиков!

— Да, — вздохнул я. — К такому разговору я, признаться, не был готов.

— А к какому вы были готовы? Вы думали: приду, порезвлюсь и порядок? Или думали, что я, как шут гороховый, рассыплюсь перед вами в благодарностях? Буду приятно поражен? И вы сразу нравственно выше меня станете? И я себе скажу: вот, мол, ты был неправ, какой оказался человек?.. Так, что ли?.. А мне давно хотелось все это вам высказать.

Я прочистил горло и постарался как можно спокойнее ответить:

— Теперь я знаю, почему меня к вам тянет. Хотя я и не согласен с вашей философией.

— С какой философией?

— Ну... Что мир познавать нет смысла. Что искать истину — пустая затея. Что труды великих ничего не стоят. И так далее.

— А что и так далее-то?

— Ну... разное... Что вы, например, против творческого начала.

— На слове ловите... — Он язвительно скривился. — На здоровье... По идее, учитывая мое к вам отношение, я должен был бы вас прогнать к чертовой матери. А не могу, обязан благодарить: меня, больного навестили... Все мы глупостью занимаемся, — снова проговорил он с силой. — Сплошной глупостью. И не можем иначе.

— С этим я тоже не согласен, — мягко сказал я.

— Знаете, кто главный дурак в мире? — спросил он и, не дав осмыслить вопроса, тут же ответил: — Самый главный дурак в мире — человек со сморщенной физиономией. Да. Ему, видите ли, кажется!.. Как правило, это — интеллигент, нытик, неудачно женатый. Его все били, бьют и будут бить. И правильно делают...

Я ушел приободренный. Надежды мои окрепли.

Осенью на площади возле собора я увидел Анну с группой туристов. Она работала гидом. Она спокойно и неторопливо говорила, указывая на собор: