Вольдемар Бааль - Колдун

Он любил ее теперь потому, что она остается. Он думал о ней с нежностью.

«Что это ты натворила без меня, чудачка? Что было вчера? Ах, горе было, горе, видите ли. Ну-ну... Я узнал, и ты не скрывала, и горе было... Во всяком случае, это стало гранью, отправным пунктом. Что ж — хорошо...»

Память пульсировала, память излучала.

«Ну-ка, ну-ка, как там это было...»

Еще вчера, только вчера он считался капитаном. Когда он шел спать, он был капитаном, а она — его женой. Неверной, но еще женой. «Южные моря, южный загар, шесть месяцев томительного ожидания встречи с тобой. Я шел к тебе, моему совершенству, все шесть месяцев день ото дня. Фундамент моего «я» — грубые камни, но они надежно скреплены ценнейшим раствором — сознанием, что есть ты». И вот — порт, и вот — самолет, и вот — село на зеленых холмах...

«Я не верил ни одному их письму».

Удивительное существо выползло тогда навстречу из какой-то подворотни: костлявая мутная дама с желтыми волосами и прокуренным голосом:

— Ты не ходил бы туда. — И растаяла.

Потом — кто-то поспешный, суетливый, много и неразборчиво говорящий. И — то же самое.

Что-то скверное и опасное кричала ворона.

«Я не верил ни одному их слову».

Он дошел до калитки, открыл и пошел по песчаной дорожке к крыльцу. Поднявшись на две ступеньки, он увидел в углу между подпоркой и потолочной балкой удобно устроившегося паука и маленькую сеть: работа была только начата. Он уже приготовился сощелкнуть наглеца, потому что, во-первых, было уже поздно — осень, а, во-вторых, это попросту возмутило. Итак, он уже приготовился, но его остановили:

— Вы не имеете права! Это нечестно! После всего, как не стыдно!

Он отдернул руку и забормотал что-то:

— То есть как... на каком основании... есть, в конце концов, третье лицо...

— Вы всегда ищете основания! Позор! Никакого третьего лица! Я здесь такой же хозяин, как и вы.

Он отвернулся и стал подниматься дальше, осязая душой, как пахнуло навстречу призабытым: вся жизнь — большая и малая, значительная и косвенная, — все словно закопошилось, задвигало вдруг всеми своими членами, щупальцами, механизмами, заработало, зажило, и воздух пришел в движение и опалил его лицо. Он уже неуверенно взялся за ручку двери, и потянул ее на себя, и вошел...

— Я!

Визг, крик, топот, смех! Пляска восторга — Милый! Милый! Милый! Милый!

— Скажи, это так?

— Что, пустяки какие-нибудь, да? Милый, милый!

— Скажи...

— Послушай! Это правда, что остров Кергелен...

— ...это...

— Ах «это»! Ты устал, устал!

— ...так?

— Конечно, конечно, так, так! Потом! Ты устал... Вот и все. Легко и элементарно. «Так? — Так».

Совершенство... день ото дня... ненасытимость... вода в пустыне...

Что такое «Индийский океан»?

Индийский океан — это столько-то квадратных километров поверхности и столько-то миллионов кубометров воды.

А что такое «Тихий океан»?

Тихий океан — это, в общем-то, почти то же, что и Индийский, с той только разницей, что...

Ну, а что такое «Горя океан»?..

Ах, слова... Что они выражают? Урчание зверя больше всех слов выражает... Ведь этому и определения даже нет — «Горя океан»... Неправда.

Это было падение, бесконечное падение в бездну, сопровождавшееся изменением всего и вся — тела, свойств его, чувств — сначала в свою противоположность, затем — в ничто. Нет ни боли, ни страха, ни тяжести, а один какой-то сгусток беспощадного, томительнейшего ожидания, когда весь ты — неопределенное количество неопределенного вещества... возможно, плазмы исходной или праха... когда слышно, как звенит время и с треском раздирается пространство... «Горя океан... жалкий пустяк, этот Горя океан. Ведь конец всему был, конец мне и конец тебе. Окончание, завершение. И нельзя помешать». Странные и мучительные тревоги озаряли сознание; возникал вдруг вопрос «в чем тайна плодородия?», или — «где обоснование движению?», или — «кто взаиморасположил человека и паука?»

Горе душило, горе уничтожало, оно изменяло. Рушились все известные разумные пропорции и соотношения, нелепость становилась единственной мерой.

Она принесла сосновых веток и уставила ими всю комнату. Она жарко натопила. Она тоже пила, и хохотала, и резвилась, и поцелуи ее были страстными. Но Ее уже не было. Праздничные тяжелые шторы кощунственно покачивались...

Утрата была страшной и невозместимой. Погибло враз все: и прошлое, и настоящее, и будущее. «Но прежде всего это означает, что погиб я, и не просто погиб, а перечеркнут. Крест-накрест. Ноль. То есть я во всем и всегда не был прав, а вернее не «не был прав», а не мог быть прав. Потому что в основе всего была иллюзия».

И он подумал, как это жутко — встретить такое и захотеть принять его... И еще он подумал, что что-то должно немедленно и ужасно измениться, и лелеял в себе эту надежду, и силился укрепить желание...

«Вот и все позади», — размышлял он теперь лениво. Да, все казалось далеким и игрушечным. Тело наполнялось могуществом, сознание — покоем.

Она спала страстно, то и дело выкрикивая незнакомые имена. Он обнял ее. Под рукой скользнула прохладная грудь. Он убрал руку. «Уверен, что ничего из вчерашнего она не помнит. Она была так упоительно пьяна. Интереснейший человек — ни раскаяния, ни сожаления, ни муки... «Миленький, ведь это — жизнь, жизнь, понимаешь? Со всеми ее ясностями и прямостями. Ну, что же тут, дорогой, ужасного, подумай? Я люблю тебя за чистоту твою, ты совсем не здешний, так что пусть идет все неведомое тебе мимо тебя. Пусть — и все! Ты никогда не понимал и не поймешь настоящей жизни, поэтому тебе и кажется трудно. В то время как это совсем просто»... Интереснейший человек! Никогда не думал, что она такая... завершенная».

И вот темнота у окна колыхнулась, и он увидел шторы. «Ого, уже рассвет!» И тут внимание привлекла собственная рука, лежащая поверх одеяла: в сумраке он увидел, что она стала толще и короче и вся поросла густой шерстью. Он спокойно стащил одеяло и оглядел себя: все тело изменилось, его покрывал бурый шерстяной покров. «Значит — уже. Началось. Но время еще есть, еще могу побыть. А она так и не узнает ничего!» Эта мысль стала его забавлять. «Представляю, если бы узнала!» Он даже засмеялся, но тут же умолк, боясь разбудить ее.

«Да она, конечно, не догадается. А если бы догадалась? Вот бы возгордилась, наверно! Ведь женщины — они таковы! Доставить ей, что ли, это наслаждение? Например, записку оставить». Мысль о записке так насмешила его, что он должен был уткнуться в подушку, чтобы не расхохотаться. «Вот эти людские дела, записки-то эти!» — прыскал он.

Наконец, совладав с собой, он затих и задумался. «Если тело меняется, то значит и лицо тоже. Как же я выгляжу?.. Там в углу — трюмо. Пойти, взглянуть? Уже светло настолько, что можно представить... В крайнем случае этот... как его... фонарик. Да, он поможет — хороший луч от него. Наглый, предательский, но качественный... Она бы не должна проснуться... Или подождать завершения процесса?..»