Вольдемар Бааль - Колдун

О чем может думать Аркадий Иванович? О том, что его теперешнее место — потолок? Что он правильно сделал, когда достиг его восемнадцать лет назад и успокоился, потому что понял свой предел и другие тоже поняли?.. Нет, не думает он об этом, давно передумано, — я по спине его вижу, что он думает о чем-то совсем другом. Но о чем?..

Все какие-то потаенные люди, невыявленные, невыявляющиеся. Вот Нурин, который все на свете знает, о чем ни спроси; вот очкастый Авдеенко со своими дурацкими вопросами («какой самый счастливый день в вашей жизни?»); или тот же Блок, серьезно отвечающий на эти вопросы... И «энциклопедичность» Нурина, и паясничание Авдеенко, и дубоватость Блока — все это внешние свидетельства невыявленного, все они «о чем-то говорят». Для выявления нужны «исключительные условия» — так считается. Но разве они, эти «условия», валяются на каждом шагу? И вообще они — из области «художественного»...

Рядом со мной сидела Катя. Она пришла в наш отдел недавно и еще не совсем освоилась: в каждом ее движении, в каждом слове — стеснительность, неуверенность, смущенность. У нее небесного цвета глаза, красивый профиль, длинные, слегка волнистые желтые волосы. Она смотрела в окно автобуса и казалась от всего совершенно...

(Господи! Какая Катя, какие там «желтые, слегка волнистые», какая «смущенность»? Просто...)

...мы возвращались с экскурсии, Ирэна сидела рядом со мной и несла какой-то вздор о том замке у слияния двух рек, что, дескать, хорошо бы его реставрировать, устроить там на современный лад кафе, гостиницу для туристов... Она чернявая, плотная, взбалмошная. И работает в нашем отделе давным-давно, и нравится мне, и у нее этот спортсмен... Уложенная в слова, она становится Катей.

— О чем вы думаете, Катя?

Мой вопрос застал ее, кажется, врасплох. Она смешалась.

(Все-таки дурацкая это штука — «смешалась». Почему, собственно, человек должен именно «смешиваться»? Или там «мешаться»?.. Ничего бы она, скорее всего, не «смешалась».)

У нее — спортсмен. Амбал-перворазрядник. И имя-то какое-то... Как у бульдога Анны Германовны, соседки по даче. Альберт, видите ли. Алик... Он ее бросил, зря она звонит — по три месяца на соревнованиях не бывают. Но она не «мешается». Она говорит: «Ах ты, господи, горе-то какое, повеситься можно». Говорит, зевая. И еще она говорит, что устроит ему «вигвам с мезонином», раз не умеет уйти по-мужски...

(«Смешалась», видите ли...)

Она сказала, что любуется природой, ландшафтом.

— Вы, наверно, впервые в этих местах?

— Да, — ответила она.

— Ну и как, нравится?

— Да, — ответила она...

Она вдруг перестала про развалины замка и, откинувшись на сиденье, закрыла глаза. Но я-то знал, что она вовсе не потому, что спать захотела...

Думай, думай про своего бульдога, голубушка...

Вот и она «невыявленная», и у нее думы. Но уж хоть тут-то, хоть приблизительно знаю, о чем эти «думы».

Вечер был великолепным. Закат то скрывался, когда мы спускались в низину, то опять пылал во все небо, когда поднимались на холм...

(Разумеется, он не мог не «во все небо».)

И вот только небольшой краешек солнца остался плавиться на горизонте. Потом и он пропал, но небо там продолжало пылать холодным оранжевым светом.

(Каково, а!.. И почему такая чепуха? Ведь чувствуешь-то верно, точно, а заговоришь — в уме заговоришь, — и готово: все не то, все дрянь... Ну и черт с ним.)

Пора упомянуть и про второй автобус. Наши кругом вдруг загалдели, что он, наверно, «уже во-о-о-он где» — укатил вперед и не видать. «Конечно! — кричат. — Они там раньше на целый час приедут. Потому что у них автобус, а у нас — колымага: то какой-то ремень полетел, то тросик лопнул».

— И опять Нурину с Зеленицкой повезло. — Это Аркадий Иванович.

— Эй, мыслитель! Тисни про турбюро в газету. У тебя ж там знакомые. — (Я вроде не слышу.) —

— По какому, мол, праву честным труженикам хреновый транспорт дают...

— Ну какая разница, на час позже или на час раньше...

— И это мы слышим от вас, экономиста?!

— Кстати, скажите, какой у вас любимый герой современной литературы?..

Все вокруг потускнело; луга постепенно стали терять краски; в низинах собирался туман. А закат все еще горел...

— Ну, что молчишь? Я ведь не сплю.

— Знаю.

— Так чего ж молчишь? Спрашивай. Или лучше поцелуй. Ведь зачем-то же сел, а?

— Ну, сел...

— Ну, так и целуй. Потихоньку, чтоб никто не видел. Боишься?

— Почему это именно «боишься»? .

— Да-да, дружочек, боишься. Ходишь, с таким видом, все думают — «мыслитель»! А ты просто робеешь, боишься всех. Так?.. Я бы не побоялась, я бы, если бы захотела... Вот возьму и закурю. Дай-ка. Курить хочу. Не бойся, не зашумят: я — в рукав.

У нее нет рукавов. Красное, открытое платье, полные бронзовые руки.

— Знаешь, иногда я почему-то думаю, что тебе подошло бы имя Карл. Ну да, ерунда, но прямо как наваждение какое-то, прямо покою не дает. Карл и Карл, и так и лепится к тебе.

— Брось ты, Ирэна, кривляться.

— Ну ладно-ладно, не сердись. Я ведь так только... Ты весь какой-то уравновешенный. Подразнить тянет. Если бы ты был шизофреником, я бы полюбила тебя с первого взгляда.

— Ну, ты, наверно, не очень от этого страдаешь.

— Как сказать... А когда стемнеет, и никому не будет видно, а? Ведь зачем-то сел. Объясниться? Ну что вздыхаешь?.. Ха-ха-ха...

Ее горячая рука оказалась в моей, она повернула ко мне лицо, и во взгляде ее отразилось столько неподдельной доверчивости, столько чистоты, открытости, признательности, великодушия, что я почувствовал невероятное облегчение, будто спала тяжелая ноша, будто весь я в один миг изменился, обновился, стал наконец истинным собой. Душа моя заликовала. «Катя, — прошептал я. — Катя!»

(Жди! Дождешься своих «доверчивости, признательности, великодушия». Заликуешь... Ах, извилины человеческие! — как вам хочется теплого сиропа...)

Что и как она бы теперь ни говорила, было такое ощущение, что слова рождаются не в голове у нее, а прямо во рту, и тут же запросто вываливаются наружу. И мне все сильнее хотелось, чтобы она была «другая», и я все сильнее верил, что она и есть на самом деле «другая».

— Я и правда хотел поговорить...

— Ну так говори.

— Я хотел серьезно.

— Так пожалуйста!

— Не выходит, только в уме...

— Все ты, дружочек, выдумываешь. Все на свете. Ну вникни же! Есть у тебя глаза, уши, вообще — органы чувств?..

— Есть.

— Дурачок ты...

— Эй, мыслитель! Какое у вас в жизни самое большое желание?

— И ты это сносишь, Карл?

— Врежут ему все-таки когда-нибудь по очкам. Тот же Блок, хотя бы.

— А ты?

— А, ну его подальше...

— Правильно, Карл...

— Так уж получается, Катя!

— Что? Какая Катя?

— Такая.

— Не остроумно.

— А «Карл» остроумно?

— Остроумно.