Вольдемар Бааль - Колдун

— Эй, мыслитель! Что вы думаете по поводу феминизма?.

Почему я, почему не посадил, не добился, чтобы посадили его в первый автобус?! Пусть бы на час раньше... Знал же, что будет приставать, что его «замыкает» на Ирэну.

Душа моя заликовала...

(Все это бред собачий и вранье. Ничего такого не было и нет, и не бывает вовсе ни Кать, ни Ирэн, ни закатов... Выдумывание «исключительных условий», вот что это такое. «Художественность».)

Лавина восторга нахлынула на меня. И вот словно невидимые крылья подняли меня над землей и понесли, понесли...

(А, например, боксера не волнует «художественность». Этого Алика. Ему, между прочим, наплевать на эту «художественность». Стала не нужна и — до свиданья. Вот и вся «художественность». А «вигвам с мезонином» — это так, надо же что-то говорить...)

Настроение стало отчего-то вдруг быстро меняться. В душе поселилось и начало усиливаться какое-то непонятное предчувствие; сердце тревожно застучало.

(Убивать на месте надо за это «тревожно застучало». Не было ничего такого — ни предчувствия, ни настроения, и ничего совсем не «поселилось в душе».)

Все было обыкновенно. Просто. Мы вдруг увидели пожар. В первую минуту я подумал, что это закат. Ну да, было похоже издали — автобус наш как раз вкатил на возвышенность. Но тут же меня поразило, что это — ниже горизонта, а настоящий закат был дальше и выше... А потом мы стояли перед стеной огня, и за ней, в середине, горел, лежа на боку, наш первый автобус, и рядом с ним — опрокинутый нефтевоз... Нефть горит ужасным пламенем.

Что они почувствовали в этот момент? Что почувствовал каждый в отдельности: Аркадий Иванович, Блок, Авдеенко, другие? Ведь тут уж в душе наверняка шевельнулось такое — основное, сама основа, так сказать, проявила себя, не так ли? Ну, рассмотрел это кто-то, заметил или нет — другой вопрос. Но в действительности? Вот в эти первые секунды бездействия и растерянности?..

Там творилось что-то жуткое — кто-то хрипел, шевелился, метался; кто-то пытался протиснуться через окно, в смятую дверь...

Нефть горит так. Внизу пламя совершенно белое, а вверху — черное, дымное, и вырывается, кажется, прямо из земли — с треском, шипением, шуршанием, бурлением. И все небо — в жирных, горячих тучах.

Ирэна бегала, воя:

— Юля Андреевна! Господи боже! Юля Андреевна! Инна! Артур! Юля Андреевна!..

— Лопаты! — сказал наш шофер. — Там, в багажнике две лопаты. Лом! Живо!..

Все это — какие-то секунды, миги. И вот уже к лежащему автобусу потянулся узкий проход.

Там еще шевелились...

Это была Зеленицкая, Юлия Андреевна. Она была черная. Она тащила их, одного за другим, тащила, выволакивала наружу, на небольшой пятачок, свободный от огня; вытаскивала, опять лезла обратно, за новым. Мертвых тащила, всех, одного за другим, подряд. Ей было не видно, было то есть все равно, кто там, под руками; ей важно было тащить, тащить, быстрее... А узкий проход приближался медленно...

Когда до автобуса оставалось еще метра два, туда ринулась Ирэна. У нее сразу же сгорели волосы...

...А что они делали все это время, после «первых секунд бездействия и растерянности»? Как повели себя?..

Землю ковыряли лопатами, ломами, ножами, руками. Чтобы получился проход в огне. Но я видел, как Авдеенко отскакивал. Да, он постоянно обжигался и отскакивал, и протирал очки. Блок рыл руками. Аркадий Иванович что-то говорил ему, помахивая пальцем. Потом мне говорил, потом кому-то еще. На шофере он споткнулся...

Потом я слышал такой быстрый разговорчик:

— Слушай, а ведь у автобуса — бензобак...

— Ну и что?

— А вдруг он того...

— А может, уже.

— А может, нет...

— А может, уже...

— А если все же нет...

Ну, а что ты чувствовал в «первые секунды бездействия и растерянности»? Ты, дружочек?..

Это было, наверно, больше, чем самый страшный страх... А потом, когда она туда прыгнула, уже ничего не чувствовал. Так, надо полагать. Нырнул следом, поскользнулся, упал в горячую липкую грязь, вытащили за ноги, две минуты отходил, поднялся и стал высматривать ее.

Увидел: она кого-то вытолкнула в проход, скорчилась, закрывшись руками, задыхаясь, рухнула на землю.

Я поднял ее и понес на открытое место.

— Зеленицкую! — истерично повторяла она. — Юлю Андреевну! Зеленицкую! Юлю Андреевну!

— Да-да, — отвечал я. — Да-да...

— На пенсию скоро! Внуки! Всю войну! А тут... Слышишь, идиот!!!

— Сама ты идиотка! Куда ты полезла!

— Юлю Андреевну... Всю войну... Пусти!

— Да-да...

Вот ты теперь и имеешь свой «исключительный момент», «исключительные условия». Имеешь?..

Ее буквально оторвали от последней ноши — приварилась. Узнать ее можно было лишь по голосу. Когда ее вынесли, она проговорила только одну фразу:

— Там в окопе... остался...

Потом она умерла...

— Вот и купила внуку матроску Юлия Андреевна, — печально проговорил Аркадий Иванович.

Из двадцати в живых осталось только девять. В том числе и шофер. И Нурин...

Потом был вой сирен, множества сирен...

Ирэну тоже увезли.

— Ты придешь? — спросила она. — Придешь? Будешь приходить в больницу?

— Да о чем ты?! О чем ты?! Я же люблю тебя...

Прощайте, Катя.

Я смотрю на свои ободранные ногти, прожженную и грязную одежду. Я вижу себя сейчас как бы со стороны: растерзанного, лохматого, плачущего; ни единой законченной мысли, ни единого стройного ощущения. Ну да — это уже не я еду, не я сижу вот здесь, один на сидении... Какая это могучая сила: огонь, случай, человеческий порыв... Постой-постой, как это там... Да! «Закат пылал... прямая лента дороги... блеск асфальта... перелески и густые тени...» Все это мне было зачем-то нужно, но я уже не помню — зачем.

Вот это еще только: «они хотели на час раньше». А я отказался. Между прочим, я уже сидел в первом автобусе, но потом решился, вылез, подбежал к Зеленицкой и попросил поменяться: «Мне надо с Ирэной срочно поговорить». — «Пожалуйста, пожалуйста...» И мое место заняла она. В первом автобусе. «На час раньше»...

Теперь о ней будут говорить только хорошо...

— Такая была поездка!..

— Так все прошло чудесно, и — на тебе.

— За это надо судить по самой высшей строгости.

— Допустим, надо, а кого?

— Да, ужасное несчастье...

— Судить-то некого.

— Но кто-то все-таки виноват...

...думали о том, как мало в вихре будней приглядываемся друг к другу, как мало знаем о своем соседе и даже не задумываемся над тем, что мало знаем...

(«Вихри будней»... Какие там в нашем отделе «вихри»...

Мне кажется, что все изменится. Аркадий Иванович будет говорить человеческим голосом, от сердца; не будет лезть с советами Нурин, а если спросят, честно скажет, чего не знает; Авдеенко перестанет играть в сатирика, внимательно осмотрится и поймет, что надо учиться. А Блок... а Блок не станет больше сутулиться и чувствовать себя как в непроходимом лесу. Что касается шефа, то он не будет уже разговаривать с тобой, как с ловкачом, и перестанет стучать карандашом. Мы заживем по-другому. Мы и работать будем по-другому... Истинный коллектив, духовное братство...