Вольдемар Бааль - Колдун

— Здесь вы видите смесь ранней и поздней готики. Чем же отличаются эти стили? Вот, взгляните на эту фотографию. — Она достала из сумочки книгу и раскрыла ее. Люди склонились к ней. — Этот замок находится на горе «Трех сестер» в Вадуце, столице маленького княжества Лихтенштейн, на берегу верхнего Рейна, в Альпах...

На ней была бордовая шапочка с веткой сирени справа; прямые, русые волосы беспорядочно лежали поверх пальто... И я решил.

Так. Спокойно. Надо прощаться.

— Конечно, мы живем не так. Разумеется, не так. Жаль, что поздно поняли. И вот что я думаю...

— Валентина, — сказал я. — Ты, конечно, в курсе интеллектуальной жизни, это хорошо. И совершенно верно: жизнь полна прекрасного и удивительного, загадочного и тяжкого. И нужно видеть и то и другое, обязательно то и другое, с этим спорить не приходится. Помнишь, я тебе рассказывал про княжество Лихтенштейн? 157 тысяч квадратных километров, 15 тысяч жителей. Так вот, я еду туда. Да. Если хочешь, я получил назначение. Там в пригороде есть улица, на которой растут сосны. Не знаю, что у меня получится, но надо ехать. Ну... будь здорова...

Я шел по набережной. Солнце садилось прямо в реку, вода отливала холодным осенним блеском. Я шел и видел сон наяву: вечер, осенняя притихшая деревня, хлебный ветер с опустевших полей, возле дома на завалинке сидит в теплых чунях пенсионер Серега Иванов и рассказывает землякам, как делаются автоматические линии...

1971, 1977

Это было медленное, обстоятельное пробуждение — то есть от того момента, когда он невнятно почувствовал далекую явь, до ее окончательного прихода прошла как бы целая эпоха, во время которой он пережил длинный ряд удивительных состояний от простейшего, амебного, до сложного, с работой памяти, фантазиями, воображением. Но с самого начала (он это хорошо запомнил) была замечательная легкость во всем. И по мере того, как он усложнялся, переходя в очередную высшую субстанцию, легкость возрастала.

Была ночь, но уже та ее часть, когда мрак дрожит и редеет, и кажется, что вот-вот, еще какое-то незначительное усилие мира, — и появится влажный и неустойчивый на серых смутных ногах новорожденный — сумерки. И еще: он почувствовал, что за окном — снег, и не тот, случайный и неуверенный, который с солнцем исчезнет, а настоящий, здоровый и сильный, кладущий отныне грань между временами года.

В комнате было тепло. Темнота хранила запах хвои (вчера она наставила ваз с сосновыми ветками), запах свежего белья и другие праздничные запахи. Рядом, спиной к нему, лежало и безмятежно дышало ее прохладное тело. Она улыбалась во сне — это он ощущал так же, как и то, что на улице снег.

Когда пробуждение почти уже завершилось, он вдруг почувствовал утрату. Недоставало чего-то важного, большого, чем вчера он был насыщен, перенасыщен, что было истинной сутью не только его самого, но и всего окружающего. Более того — он понимал, что потеря безвозвратна, но это сознавалось без малейшего сожаления. Легкость, легкость его наполняла, радостная, теплая, родившаяся в нем неизвестно от чего. И казалось, что весь этот уют, эта теплота комнатная и лесные запахи существуют не сами по себе, а как следствие этой легкости в нем. «Чего же я лишился, что за потеря? — наслаждаясь, недоумевал он и вдруг догадался: — Горя нет больше!»

Да, не было горя.

Как далекий и слабый источник тока, заработала память. Все вчерашнее, а также и все прошлое вообще вспомнилось, как мелкое незначительное приключение. Явственно нарастало ощущение, мучительное и сладостное одновременно, что он рождается вновь, вместе с этим утром, с этим бодрым предтечей за окном — первым настоящим снегом. Он представил себе обновленные дворы, огороды, лес, в который упирается улица, и не просто лес, а по отдельности деревья, кочки и кусты, представил и обнаружил родство со всем этим, живую связь, огромную и вечную, полное единство. Ему почудилось (он это наверняка знал!), что кто-то идет сейчас по тропинке, ведущей к железнодорожной станции, идет, оставляя на чистом снегу первые следы, и тело его ощутило эти шаги, и на нем оставались точно такие же следы. И, чтобы убедиться в реальности своего открытия, он провел рукой по животу и бедру: там, где были следы, волосяной покров оказался помятым и вдавленным в тело. И он улыбнулся и подумал: «До чего же я все-таки лохмат». То, что он стал обрастать, ничуть не удивило его, а воспринялось как простой факт, момент переходного состояния в его превращении.

Это были сумерки открытий. Он их одно за другим радостно обнаруживал и запоминал. А рядом лежала она, спящая и неверная, улыбаясь своим снам и повторяя незнакомые имена. И он любил ее по-прежнему, любил, потому что отодвинулось это кажущееся теперь смешным «вчера», любил, потому что он рождался вновь.

Он любил ее всегда, еще до того, как она стала женой и даже до их первой встречи: она была мечтой, наваждением. Она затем сделалась идолом, фундаментом его «я». Она — как высшее существо — воплощала все меры, все тайны, начало и конец всего сущего, и не было минуты, которая бы до предела насладила, насытила его, «как солнце, скажем, не может насытить моря, как дождь — пустыни». Это была настоящая вера, как вера в совершенство: он неутомимо и радостно шел к нему, зная, что никогда не дойдет. Но он шел, потому что другой дороги и другого маяка не существовало.

Однако все это было.

Теперь он любил ее просто как маленькое капризное существо, игрушечное создание, которое невозможно изменить, не сломав.

«Да, — подумал он. — Это так. Но правда ли то, что было вчера? И со мною ли было? И почему так долго?»

Он задавал себе все эти вопросы с великой беспечностью, с наслаждением впитывая темную тишину. Он знал, что переходит в своем пробуждении ту грань, которая отделяет его, высшее существо, вчерашнего человека, от еще более высшего, чему нет земного названия и что открывается ему теперь с такой поразительной ясностью и простотой. Он знал, что поэтому и легкость, поэтому и уверенность и отсутствие какого бы то ни было сожаления.

Это было, как прощание: вот я покидаю вас, все здешнее, вчерашнее, и нет печали, и нет жалости, потому что это неотвратимо, потому что это желаемо и закономерно. Так мальчик прощается с деревенским детством, в последний раз оглядывает любимое, и в душе его уже не выбор, не клятва, не сожаление, а тихая мягкость, та радостная и грустная наполненность, которая одна лишь определяет самые важные и решительные минуты жизни. «Вот я покидаю без сожаления... Хотя нет, мне немножко все же жаль, вас жаль, вас, что остаетесь. Это сотрется в памяти, я знаю. Но в лабиринтах души сохранится все-таки отзвук, и он будет когда-то возрождаться, и это будут интересные минуты».