Вольдемар Бааль - Колдун

Но Влас уже не слушал ее. Если в начале разговора в памяти еще тлел какой-то отзвук тех слов о том, что сбудется, если они с матерью не расскажут никому, то теперь уже и этого отзвука не было, а одна пустота и мучение. И он понял вдруг, что никогда уже ничего не вспомнит...

Об этой истории на деревне все же стало известно: мать рассказала отцу, кто-то подслушал и — пошло, и вскоре уже все узнали, а со временем узнали и подробности, и не стало у Власа тайны.

Однако он не долго горевал: сожаление о том, что могло бы нечто сбыться, но этого не случилось, потому что, наверно, не суждено ему было случиться, довольно скоро прошло, и место того сожаления постепенно, по мере того как он взрослел, заступили спокойные размышления, гадания о том, что же все-таки могло быть, какая участь его минует.

Мысли эти порой захватывали его всецело, так что он ничего вокруг не видел и не слышал — тогда ему казалось, что вот-вот все вспомнится и станет ясным. А потом это ощущение проходило, отдалялось, блекло, слова матери «бред, сон» казались истиной, и Влас про себя даже посмеивался над собой: «Стал бы я, наверно, генералом».

К чтению он пристрастился рано, как только пошел в школу (все, что давал Максимов, было прочитано по нескольку раз), и это сразу же стало заметным, и в Бахрове решили немедленно, что страсть эта — прямое следствие Власова лесного приключения.

— Он в книжках вычитывает, что ему та ведьма сказала, говорили одни. А другие говорили, что он «на той ведьме свихнулся».

Так и рос он, странный, непонятный землякам, хотя и не был нелюдимом и молчуном — о прочитанном он с удовольствием рассказывал, и его в свое время любили послушать. Отец и мать его умерли, остальные Решаевы разлетелись по земле, а Влас так и остался в Бахрове, нажив к своему имени эту приставку — «книжник».

Он сидел на своей полянке, привалясь к пню, и грелся на солнце. На коленях его лежала старая книга — «Жизнь и приключения Руала Амундсена». Содержание этой книги было ему давно известно, но он не поэтому не читал ее сейчас, а потому, что очень уж необычно начался сегодняшний день. Опять пришло ощущение, что его ожидает дальняя дорога, и он не мешал этому ощущению крепнуть и силился лишь понять, куда могла бы повести эта дорога. Вообще же определенных мыслей не было: о внуке, о книге, о чем-то из пережитого — все путалось и смешивалось.

«Внук, — думал он. — Третье поколение. И подумать только до чего уже дошло — и когда успело? С одной стороны, посчитать, уже семидесятый год пошел, а с другой — как один миг: брызнуло что-то в глаза, пока протер — уже старик. И если, скажем, спросить: доволен ли ты судьбой? — то отвечу: доволен. Есть дом, семья, дети, внук — третье поколение; работа была всякая, на войне был, поездил по земле, разных людей повидал, читано так же немало, и свое суждение имеется. Все сбылось, о чем мечталось, чего хотелось. Вот, например, с войны живой пришел. А что не сбылось, того, значит, и не нужно было; нечему, значит, было сбыться ...».

Взгляд его упал на обложку книги, и немедленно мысли переменились.

«Руал Амундсен! Вот — тоже! Тянуло его, тянуло, вело, а куда, спрашивается? Наверно бы, и сам не ответил. А ведь к смерти— естественный фактор. И ведь нутром почувствовал, правильно вышел — нашел ее, зануду. Человек, он тварь такая — непоседливая, беспокойная, обязательно надо до конца выложиться, до самого дна. И тогда уж — шут с ним, с этим естественным фактором. Конечно — если Человек! Такой, как, скажем, тот же норвежец Руал».

Влас наугад открыл книгу, прочитал несколько строчек, задумался.

«Письмо. Пись-мо! Удивительная штука. Ведь это дойти же до такого, чтобы слова человеческие, чувства, нити душевные, самые тонкие, вот этак значками подать. Какой-то крючочек, кружок, один, другой, третий сцепились, свились, обняли друг друга, привалились один к другому, и — готово: мысль! Это ж прямо чудо какое-то! Тут не то что написанное, переданное, а сам этот факт, чудо это до конца понять, вообразить — невозможно. А все он, Человек! Потому что, видишь ли, его тянет. Да».

— Здорово, Влас Павлович! — приветствовал его верховой.

— Здорово, здорово. Покосы смотреть?

— Ага.

— Ну-ну. Пора смотреть. Трава подымается.

— Как жив-то?

— Да ничего. Внука вот заимел.

— Слыхали. Ну — бывай!

Потом прошли ребята с удочками — посмотрели на Власа, похихикали и скрылись.

— Третье поколение, — сказал им вслед Влас.

И — совсем неожиданно — Александра, первая жена. Подошла тихонько, лукошко в руке, остановилась. Давно-давно не встречал ее Влас.

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй, здравствуй, Александра. Куда это ты так рано?

— По ягоды.

— По ягоды?

— Ну.

— Какие же теперь еще ягоды?

— Да я, Власушка, посмотреть. Черника, может...

— Рано, Александра. Зеленая еще. Вот земляника по пустошам, по краешкам, та уж, наверно, местами и поспела.

— Пойду, думаю, посмотрю...

— Ну-ну. А я вот — сижу. Внук появился.

— Знаю.

Она произносила слова как-то жалостливо, участливо, и на него вдруг что-то нахлынуло — какое-то едкое и одновременно теплое воспоминание, что ли, или тоска. И он спросил тихо:

— Ну, а ты-то как?

И Александра всхлипнула.

— Дура я.

— Вспоминаешь?

Она кивнула.

Бил ведь тебя...

— Бил.

— За меня бил?..

— Ты ж знаешь...

Они поговорили еще некоторое время, Александра успокоилась. Когда она собралась уходить, он сказал:

— Ну, прощай. Будь здорова. Иди за своей ягодой.

После ухода Александры все словно перевернулось в нем: он почему-то отчетливо вдруг увидел себя мальчишкой в глухом лесу, а затем — переодетого в чистое на кровати в родительском доме и рядом мать, и опять мучительно захотелось вспомнить те слова. Как когда-то, ему теперь снова казалось, что, может быть, от того, вспомнит он их или не вспомнит, зависит вся жизнь, что в них весь смысл, вся суть его пребывания на земле.

«Что же могло бы сбыться? — задал он себе привычно-жгучий вопрос. — Что?.. Ну, может быть, на войне бы так сильно не ранило. Может, конечно, быть. Александра бы, может, не ушла. В этой бы семье больше почитали... Так, что ли? — И тут же мысленно отвергал все это. — Не в том, не в том. Конечно, и Александра, и рана, и дом... Но — не в том. А в чем же?»

Опять в памяти всплыли теотзвуки, и ему показалось, что он вот-вот вспомнит, что когда-то так ясно звучало в душе. Перед взором промелькнул внук, лежащий на диване, залитом солнцем. Влас сильнее напряг память, почувствовал, как застучало сердце, — и в эту минуту услышал далекий, до боли знакомый зов. И сразу стало ясно, куда поведет дальняя дорога: она поведет узнать.

Влас встал. Сердце его билось нетерпеливо и разбойно, дышалось широко. Он оглянулся — ни единой души не было вокруг, благоухала зелень, теплый воздух шел по земле. И тогда он положил книгу на пень и быстрыми шагами пошел с пригорка к лесу.