Вольдемар Бааль - Колдун

... Онблизится, надвигается. Вот егоруки. Лицо плавится, глаза утомительно блестят. Тишина становится густой, как деготь. А потом она вообще исчезает, потому, что все исчезает... Ты вздрагиваешь, как от ожога...

Вечер. Женщины поют. Тонкий голос Натальи Ивановны надрывен и пуглив, как будто она поет в последний раз. И еще голос, больной и резкий, какой-то птичий. И еще — низкий и хриплый. И еще...

Ах, как это плохо, что они поют. Как это... Каждый вечер, с тех пор как не метелит, одно и то же, одно и то же. В тебе поднимается горячая злоба: вот однажды позволила и уже пошло́, и уже не остановить, трудно запретить, неудобно, видите ли! Слюнтяйство какое, совсем распустила себя.

— Неудобно!.. Дрянь, тупица, тряпка...

Ты хлещешь себя словами, сечешь, кромсаешь. «Уймись же, — приговариваешь ты, — прекрати, останови, запрети! Стань, какой была!» Порвать ту промокашку к чертям. Выбросить этот дурацкий абажур. И занавески, и портьеры, и всю эту чепуху! И не будет никаких утренних разговоров у колодца. Не будет!

Ты вскакиваешь, дверь — настежь.

— Наталья Ивановна! Прошу не петь. Мешает.

— ... поэтому в разных концах Римской империи вспыхивали восстания. Но они подавлялись, потому что восставшие были плохо организованы и... это нс носило революционного характера...

— Продолжай, продолжай, я слушаю.

Нет, ты не слушаешь. Незнакомая, удивительная сила отодвинула тебя вдруг куда-то вдаль, отодвинула грубо и опасно, и ты чувствуешь, что не хватит никакой изворотливости, чтобы изменить это, вернуться назад. И уже другой голос обволакивает тебя, тот, что позавчера ты подслушала из пустого класса. Тот голос был уверен и чист.

Так он и произносил: не «уединённый» и «занесённый», а «уединенный, занесенный».

— Вы слышите? «Занесенный»... «Печальным снегом занесенный»... Чувствуете? Печальный снег. А вот посмотрите-ка в окно. Этот снег печальный? Ну? Конечно же нет! Он чистый, он гордый, что ли, воинственно-хвастливый какой-то. Он лежит себе, синий такой, здоровый, мощный — хоть бы тебе что! (Восхищенный смех.) Он полон своей силы, ему не о чем печалиться — этакие сугробища! А?! (Шум.) Вооот! (Отвратительная-таки привычка это «вооот».) Никакой тут, разумеется, печали нет. Вооот! (Резкая смена тембра, задумчиво.) А скажите мне, как вы думаете, когда снег бывает печальным? Вот подумайте, представьте. Печальный. Не никнет там, не слезится, не бессилен, а именно печален. Пе-чаль-ный снег. Пе-чаль-ный... Слышите? (Тишина. Напряжение.) Печа-а-альный... Печаль...

И вдруг — дрожащий голос девочки:

— Когда он ровно лежит. Так широко. Неподвижно. Все одинаково кругом, и солнца нет...

— Ровно и широко, — повторил он тихо, — и неподвижно, и одинаково все, и солнца нет. Только снег, снег. Пусто все, пусто и голо. Непробудно. И, может быть, время от времени чуть-чуть вьюжит. Верно? Ты так думала? Вот вьюжит, а родные и близкие далеко, и любимого друга нет рядом. Вооот. Печален такой снег. Печален он был тогда...

И ты осторожно вышла и ушла, чтобы не раствориться в этом голосе. Ты подумала: «Что это?» И еще ты подумала: «Боже мой, неужели это любовь?» И тебе стало жутко от такой мысли, от этого так обнаженно и легко поставленного вопроса.

Нет, сказала ты, тысячу раз нет, это — не любовь. Это — бездна под ногами, конец, исчезновение. «Печальным снегом занесенный».

Да нет же, сказала ты потом, это — наитие, блажь, момент, случайное, попутное. О господи, да чепуха же! Потому что не может попросту такогобыть. Ну подумай: что там за особые причины могли это вызвать? Да и с какой стати? Нет-нет, все изменится, все пройдет, как болезнь.

Начался диалог.

— Нет, это не случайное и не попутное.

— Откуда ты знаешь, скажи, пожалуйста?

— Так не бывает, когда случайное и попутное.

— А как бывает?

— Не так.

— Ну, а как, как?

— Да серьезнее! Спокойнее!

— Но откуда ты знаешь? Ты-то откуда знаешь?

— Знаю.

— Да ведь не знаешь!

— ... восстания рабов были более сильными. Они потрясали основы Римской империи. Многих рабов превращали в гладиаторов, чтобы увеселять богатую знать. Они выступали перед богатыми на арене и убивали друг друга. Спартак был известным и очень сильным гладиатором...

— Достаточно. Садись... Впрочем, подожди. Скажи-ка, как ты думаешь, Спартак был хорошим человеком?

— Спартак???

— Был ли Спартак хорошим человеком? Тебе он нравится?

— Конечно... Ведь он был... а как же...

— Но ведь он на арене своих товарищей убивал.

— Да ведь это до восстания.

— Ну да, до восстания.

— Дык... заставляли же... он же не по своей воле...

— Садись.

Весна идет, весна. Солнце! Солнце! Ветер! Ах, какие запахи, какие запахи!

— Ах, какие запахи, Мария Михайловна! Я вот тут давеча прошелся по леску...

— Что вы говорите, Алексей Семенович! Вы по лесу гуляете?

— А как же! Ведь я как-никак биолог, мне, как говорится, сам бог велел любить природу.

— Сам бог велел любить природу.

Вот, пожалуйста. Чуть-чуть приблизь его, чуть-чуть дай понять, что стена вас больше не разделяет, что и ты — не против «любить природу»... И он — твой. Радуйся! У него же в глазах написано. Который год... Если бы не была директором, он бы... Но ведь не это тебе нужно, не он, не этот, а тот.

— Ну, и что наша природа? Пробуждается?

— Пробуждается. Только глаза бы не глядели, как там этот леспромхоз напортил. Весь лес разворотили.

Сейчас он заноет отходную лесу, флоре и фауне — природе-матушке в целом, как говорится. Страху нагонит, а потом сам же себя опровергать и успокаивать станет: «Природа использует все вероятности, — она вывернется, а вот человек сам же себя и съест». И где он это вычитывает?

Но он вдруг говорит:

— Слыхали? Уезжает наш прогрессист.

И тут ты совершенно выдаешь себя. Диким, раненым голосом:

— Как уезжает?

— Просто. До конца года, мол, а потом — до свидания. — Он делает вид, что ничего не заметил.

— Вот как? — В руки себя, в руки, спокойнее, терпение. — И откуда вы, Алексей Семенович, все-то знаете? — Вот так.

— Да он этого и не скрывает. Он мне сам говорил.

— А вы что ему ответили?

— Да что тут отвечать, Мария Михайловна? Вольному воля. Да и спокойней, честно говоря, будет. Ведь вы знаете.

— Алексей Семенович, — говоришь ты вдруг с неожиданным смехом. — Жениться вам надо, уважаемый. В сорок-то пять одному опасно. Вот уже и брюзжать начинаете.

— Эх, Мария Михайловна, Мария Михайловна. Уж вам бы, я думаю, знать бы надо...

Оседали снега, крошились насты. Дома вырастали из сугробов и становились пьяными и сосулистыми. Оттаивал лес. И рьяный ветер разъедал и сушил дороги. Но какой странный и бесконечный день!