Вольдемар Бааль - Колдун

— Подводная льдина, — кряхтел, выбираясь, Марко. — Пропади ты пропадом. И надо же напоследок...

Вверх по течению раздался треск: затор прорвало и лед лавиной хлынул по реке. Бело-синяя колыхающая стена быстро приближалась. Берег заходился в крике, от деревни бежали люди.

Ты не помнишь, как очутилась в воде, Сначала — по колени, затем — по пояс, затем — по грудь. Ты шла к нему, державшему троих. Он почти не доставал до дна, и его постепенно относило от берега. Дети, бледные и окоченевшие, с сумасшедшими лицами, облепили его, мешая двигаться.

Ты сбросила пальто и пошла дальше. Ближе к нему. Силы его были на исходе.

— Давайте! Ну иди, иди... — Ты схватила напружиненное тельце и перебросила через себя в чьи-то руки. — Давайте! — Еще бросок. — Держитесь! Давайте... — Третьей была девочка, белокурая, маленькая, легкая. Она была в беспамятстве. И ты вспомнила дрожащий голос: «Печальный снег, когда он ровно лежит, широко, неподвижно». Она! Вот чье имя было на промокашке. И ты шагнула к нему и сказала улыбаясь:

— Давай руку. Обними. Держись.

Земля ускальзывала из-под ног, но ты упорно цеплялась за нее, отфыркиваясь и загребая свободной рукой. Вас потихоньку несло вдоль берега. Лицо его было рядом, его губы двигались, стараясь что-то выговорить.

— Что, судорога?

— Да.

— Ну-ну, — шептала ты, стараясь нащупать ногой землю. — Пройдет. Держись крепче!

— Мы тонем? — спросил он, и глаза его стали мутнеть. — Вот как глупо...

— Все будет хорошо, — сказала ты уверенно. — Сейчас будет мель. Утонуть у нас не получится. — Ты и в самом деле нисколько не сомневалась, что это не может случиться. — А вот чье ты имя на промокашке Вити Щеглова написал, а? Ну-ка признавайся! — И подмигнула ему засмеявшись. — Машеньки Введенской да? Бедная наша Машенька, каково ей пришлось!

— Она удивительная девочка, — с трудом выговорил он. — Талантлива, стихи пишет...

— Талантлива, стихи пишет, — повторила ты и твердо стала на дно. — Я хочу, чтобы сейчас на планете все вымерло, и остались ты и я. Понимаешь? Только ты и я. — И поцеловала его. — Это за то, что ты мне любовь дал. И что тогда мое имя написал на промокашке, мое, настоящее. Написал, а сам и не знал, что натворил.

Он тряхнул головой, наверно, чтобы взбодриться; очки слетели, он засмеялся:

— Вот вы какая!.. А тогда вы были неправы... Неправы, Мария Михайловна, неправы. — Он задыхался.

— Неправа, Володя, неправа. Я была, милый, всю жизнь неправа. Я, родной мой, была неправа, что на двадцать лет раньше тебя жить стала.

— Неправы, неправы, — сонно повторил он. — Вы думали, что я игнорирую воспитательный момент... а ведь это и есть урок... весь урок — воспитательный момент. — И глаза его стали закатываться...

Ты услышала скрежет и треск. Ты увидела надвигающиеся горы льда, увидела деревню свою, красную крышу школы. И медленно пошла к берегу. Силы твои были теперь несметны.

«Ах, праздная дура, — говорила ты себе. — Глупая праздная дура. До чего ведь дойти может, до чего себя довести можно. А ведь думала, именно о таком моменте думала, такого случая ждала... Ну вот все и случилось. Выложилась. И хорошо! Не будет больше диалогов. Все кончено. Вот тебе, Володя, и воспитательный момент».

— Ты слышишь или не слышишь?.. Я тебя теперь не отдам, на все пойду — но никому! Слышишь! Никому!..

Твои волосы веером лежали на воде. Твою шею обнимала его тяжелая и бессильная рука. Твое сердце билось так, как не билось никогда за всю жизнь.

С берега к тебе шли, протягивая руки; кто-то бежал с шестом. Но тебе уже не надо было ничьей помощи, ты сама — спасалась и спасала.

1967

Павел Знахарев поставил комбайн на опушке, выбил из одежды мякину и оглядел поле.

Солнце садилось. Усталым светом наполнялся лес; исполованный тенями, он был могильно нем и спокоен. На густо-синем небе плавились, обгорая по краям, шмотки облачков. Все казалось застывшим и хрупким, готовым рассыпаться от малейшего прикосновения. Сжатое поле лежало тихо и пусто, стерня щетинилась, над ней оседала последняя пыль.

Павел Знахарев отдыхал, перекинув через руку фуфайку. В ушах медленно заглохал шум мотора; прояснялось зрение — днем сквозь соломенную труху белый свет казался мутным и душным, а теперь он был прозрачен. Пахло жнивьем, порушенной землей и свежим зерном. Тяжелели и сглаживались цвета; наступал вечерний влажный холодок.

— Ну вот, на сегодня все, — сказал Павел и покашлял, прочищая голос и удивляясь, как всегда, что он так громко и незнакомо звучит. Затем он закурил, и мысли стали уплывать от этого поля и стоящей на краю машины, от этого безмолвного и глубокого неба. И на смену им появились другие, тяжелые и трудные мысли, — о доме.

Собственно, они были и днем, когда он на грохочущем комбайне в облаке желтой мути двигался по полю; но там они, так и не обретя силы и четкой формы, словно бы растворялись в этом облаке и грохоте. Теперь же им ничто не мешало, и они, окрепнув, стали неотразимыми; они облепляли его, оседали беспокойным грузом, наполняли его, как бункер — зерно. А дело было в том, что дома со своими гостями уже третий день гуляла Анна, и поэтому третью ночь он будет ночевать на заимке.

Странные это были мысли. Павел не осуждал жену, а вернее остерегался ее осуждать. Он знал: стоит начать осуждать, и поддашься обиде, и она тебя ослепит, и уже не разберешь, где правда, где неправда.

Нет, он не судил, а только думал об Анне, мысленно следил за ней, старался представить ее лицо, представить, как она ходит по комнате, как сидит за столом, что говорит. Старался понять, что́ с ней произошло. Думал и о гостях, но не задерживал на них внимания, не вникал, а как бы скользил мыслями по смутным голосам и лицам их, которые все время оставались в стороне и в неподвижности. Гости — брат жены и его друг, рабочие с механического завода, прибывшие сюда, к ним в деревню в отпуск — занимали Павла лишь как фон, на котором теперь, стараясь понравиться, металась Анна, неожиданно освободившаяся от многолетней привычной жизни.

Она помолодела вдруг, стала краснощекой, говорливой, улыбчивой, глупой, бесшабашной. Словно в отчаянии, словно это был ее последний день, она спешила отдать себя всю, без остатка, забыв про мужа, про детей — про все на свете. И Павел Знахарев, глядя на нее, вспомнил тот день, когда двадцать лет назад она, девчонка, впервые переступила порог его избы, холодной и пустой избы тридцатилетнего холостяка. И судорожное, голодное послевоенье стало праздником.

Павлу недаром вспомнился этот их первый день: сходство теперь было настолько сильным, что казалось — Анна повторяет себя. И уже не верилось, что еще вчера это была осторожная, рассудительная и степенная женщина, мать троих детей, старший из которых уже в армии. Тот послевоенный день, когда она стала женой, был для Павла чем-то вроде святой тайны для них вдвоем, и ему сейчас было тягостно видеть, как Анна, повторяясь, раздаривает этот день, и уже нет тайны, а только горечь и боль. И поэтому он решил поночевать на заимке, пока ее угар пройдет, а дети на время перешли к бабке, его матери.