Вольдемар Бааль - Колдун

Донеслось до Павла уже на полях, на второй день, что свекровь выговаривала невестке, стыдила, но Анна, похлопав глазами, ответила что-то вроде «а чё такого, чё я делаю, всё же люди приехали, а не кто-нибудь, встречать так встречать».

— Люди-то люди, — сказала свекровь, — да себя-то зачем терять, дураком-то зачем быть? Ты ж на себя посмотри — как шлындра какая стала. Мужик из дому ведь ушел.

— Мужик работать ушел, — будто бы ответила Анна. — А ночует на заимке, чтобы не таскаться туда-сюда кажен день, чтобы к полям ближе. И вообще, мама, если хотите знать, бес с ним, с мужиком — ему работа, а мне теперь гости дороже. В конце концов не так-то часто...

— Грешница, грешница! — закричала старуха. — Господи, никогда бы не подумала.

— А что! — закричала и Анна злобно и с вызовом. — Может, и грешница! Может, всю жизнь таилась! Может, ничего другого во мне и не было! А один-то раз сделать надо, всю-то себя, какая есть, показать. Может, греха-то я и хочу!..

Вспомнив это, Павел улыбнулся, — «вот дура, совсем рехнулась, на все рукой махнула», — и тут же ему подумалось, что так, должно быть, бывает, когда в последний раз прощаешься с молодостью.

Нет, не винил он ее, а жалел. И поэтому не было зла или обиды, и не трудно было сдерживать худые мысли.

Павел Знахарев с детства научился гасить ярые порывы в себе. О поступках людей он всегда старался думать спокойно и неторопливо, не упуская мелочей — ведь как раз какая-то мелочь иногда так все меняла, что человека, выходило, скажем, надо прощать, а не наказывать. В такие минуты часто вспоминались далекие довоенные времена, когда еще жила его бабка, которая всегда разговаривала с ним, как с ровней.

— Когда, Павлуша, чего задумаешь, — говорила она, — то не торопись, а спроси себя. Строго спроси, прямо, и ничего при том не утаивай. Вроде как всего себя раскрой, все вынь и расставь на виду: тут это, там то, тут доброе, там худое — все-все до капельки. Вот, мол, я задумал то-то и то-то и имею при себе теперь вот это — все на глазах. И вот тут явится к тебе лесной человек, коли по лесу в ту пору идешь, или болотный — на болоте, или речной, коли — на речке, словом, Иной Человек явится, и ты с ним, как с собой, станешь говорить. То ли поспоришь, то ли как, но все тебе скоро будет ясно: и куда пойти — увидишь, и что сделать, что сказать — все поймешь. Только знай и не пугайся: будет, Павлуша, — помяни мое слово — получаться, что все-то тебе отдавать надо. Отдавать, отдавать... Вот какое дело. Ну, а ты и не жалей, отдавай, коли есть что отдавать. У того, кто отдает, душа богатеет.

Вот этот-то Иной Человек и стал являться Павлу Знахареву в самые смутные минуты, и Павел говорил с ним, и приходила ясность. Поэтому он и слыл на деревне смирным и безобидным. «А может, от того, что терпеть долго могу или просто умею уговорить себя?» — думалось ему изредка. Но так или иначе, а Иной Человек стал его спутником на всю жизнь.

Вот и теперь к нему, стоящему на краю поля лицом к закату, подошел незаметно этот самый Иной Человек и спросил:

— Вот ты все отдаешь и отдаешь. Ведь, может, уже и жену отдал тому, братову дружку, Николаю этому, долговязому и молодому. А для себя-то ты что оставил? Ведь, наверно, надо что-то и для себя, иначе как же? Иначе ведь и отдавать-то нечего скоро станет.

— Ну как? — ответил Павел. — Вот, видишь, поле скосил. Двадцать шесть гектаров. По нашей сибирской местности, лесной да холмистой, это не шутка. А еще солнце не село... Я, может быть, чуть ли не первый комбайнер в районе.

— Ну ладно. Поле скосил. Это хорошо. Молодец. Но жену-то зачем отдавать? Ведь получается, что ты потому и ушел, чтобы отдать, чтобы, значит, не мешать. Или от стыда ушел, так? Это же позор, Паша.

— Ладно... Позор... А что она в жизни видела? Еще в рост толком не пошла — война. Мантулила-мантулила с утра до ночи все пять лет. На них-то — на детишках да бабах — и держался всю войну колхоз. А потом — только расправилась, девкой стала — бах! — жених: здравствуйте, встречайте, заслуженный военный герой, вся грудь в орденах. А через год — Мишка, потом лет семь болезни разные, потом — Лешка, потом — Катька... И все работа, работа, носа за деревню не показать — некогда. Ну что она видела?

— А теперь, значит, увидит с этим?

— Что ж... люди новые... интересные... Иван, брат ее, раз в пять лет и приезжает-то. Как же не радость — единственный брат. Пусть погуляет... отдохнет...

— Да не перед братом она ведь пляшет!

— Ну — перед дружком его, ну и что? Мужик видный, не фрукт какой-нибудь, рабочий — понравился, вот и хорошо, что понравился. А то привез бы какого-нибудь обормота.

— Да и не перед Николаем этим, голова!

— А перед кем же? Передо мной, что ли?

— А ты что думал? И перед тобой, и перед собой, и перед всей той веселой житухой, разрази ее гром, которую ты для нее выстроил.

— Жили не хуже других...

— А хорошо ли жили-то? Ладно: не хуже других. А хорошо ли?

— Это не моего ума дело.

— Но как же так?

— А так. Она хорошая жена, я ей верю.

— Так ведь любой так скажет! Верю! Чего же ты тогда думаешь, маешься целый день?

— Думается — значит, думаю.

— Ну, думай-думай, — вздохнул Иной Человек и удалился.

Солнце коснулось леса и стало вытягиваться вдоль горизонта. Лес застолбили сумерки, поле потемнело, нарушилась тишина: уже осторожно начали трещать ночные кузнечики, свистнул соловей, сонно пробулькала перепелка. По-прежнему был неподвижен воздух, и только чуть ощутимые волны охлаждали и увлажняли его, от чего приглушились и вскоре исчезли запахи.

До чего же это хорошо, подумалось Павлу, до чего приятно, закончив работу, остановиться вот так на краю вечернего поля и обнять его мысленно, и то, что за ним, обнять — таежную бугристую глухомань и низкое небо над нею, раскрашенное закатом. Сколько раз за последние годы видел он эту картину — не счесть, и все-таки она не стала привычной, хотя каждый раз почти точно повторялась и мало в ней было незнакомого. В самую, казалось, душу шел от нее какой-то светлый покой, и пропадала усталость, и весь ты держался увереннее и забывал о возрасте. И ведь бывало, что в иное время и в ином месте именно для того, чтобы взбодриться, Павел вызывал в памяти эту картину, и действие сказывалось немедленно: приходил покой, жить становилось надежнее. Как легко, как отрадно было бы сегодня, если бы не эти думы. День был долгим и трудным, он начался с рассветом; скошено большое поле — машины еле успевали отвозить зерно; тело еще теперь — в напряжении; и тут — словно в подарок — такой удивительный вечер наступил, с закатом в полнеба. Да — как было бы отрадно. Но думы все заслонили. И хотя он и спорил с Иным Человеком, и не винил Анну, и старался все спокойно объяснить, — думам не было конца.

Уже солнце село, и небо стало потухать, и из лесу на поле двинулась темнота, а Павел по-прежнему стоял на краю поля неподвижно и неслышно.