Вольдемар Бааль - Колдун

Трава шелковистая, мягкая и до боли в глазах зеленая; стволы берез чистые, белые-белые, и кажется, что слышно, как гудит по ним сок — вот-вот лопнет кора и брызнет сладкая влага; и невиданное количество разных цветов, и каждый ярок, красочен, и так удивительно четко выделяется, словно он тут только один, а других нет. А солнечные лучи, как стрелы, пронизывают рощу, и воздух от этого тоже кажется цветным — он густ и тяжел, золотая пыльца в нем клубится облаками, так что трудно дышать, и каждый вдох пьянит все сильнее; и вот уже сонь одолевает, блаженная беспечная одурь — тело становится совершенно невесомым, и уже не верхом Петр едет, а плывет, и волнами катит навстречу пряное тепло.

Сон этот снится ему часто, и он будто бы знает, куда и зачем едет, и что все там будет хорошо, и как именно будет. Вот только ни разу не доехал он до своей цели, до этой деревушки, которая располагается будто бы сразу за рощей и на краю которой стоит маленький светлый домик: то конь споткнется, то цветы заманят в другую сторону, то какой-то старичок встретится — то есть всегда что-то обязательно остановит и отвлечет, и уже потом все мутнеет, меркнет — и роща, и день, — становится обычным; и он просыпается, и, проснувшись, уже не может вспомнить ни куда ехал, ни зачем, ни кто его там ждал — в этом домике за рощей.

Иногда память сохраняла обрывок разговора со старичком, который появлялся почти в каждом сне и который останавливал, а затем отвлекал его от цели.

— Куда едешь, добрый молодец?

— К ней.

— К кому, к ней-то?

— К ней. — И Петр называл имя, которое тоже потом не мог вспомнить, а старичок, усмехнувшись, отвечал на это:

— Ой ли?!

— А что?

— Ничего. Иди, посиди со мной, расскажи, что ищешь.

И Петр подсаживался.

— Я линию ищу, — говорил он доверительно. — Линию. Чтобы в одной этой линии было выражено все. Понимаешь? Все-все мое, весь я и вся правда.

— Или тебе мало славы? — весело балагурил старичок. — Или ты не первый на весь край мастер? Или не приезжают смотреть твою работу ученые знатоки да специалисты?

— Дерево — дело тонкое, — отвечал будто бы Петр. — Я хочу такую линию найти, какой еще никто не нашел — чтобы весь узор сразу засветился. И найду.

И старичок со смехом восклицал:

— Ой ли!..

В другой раз он долго и дотошно выпытывал у Петра, зачем ему эта линия, разве недостаточно, что у полдеревни резные наличники его работы, стены веранд, кувшины разные, ложки, фигурки, рамки и многое-многое другое.

— И ведь узоры-то не простые, чудные, замысловатые — кружево, одним словом, самая тонкая работа.

— Нет, — ответил Петр, — все это школьничество. Так уже было.

— Разве плохие были мастера-резчики?

— Хорошие. И каждый тоже искал линию.

— Ну и, выходит, никто не нашел до тебя?

— Находили. Это был круг.

— Ой ли?

— Круг, круг. Один с одной стороны шел, другой — с другой, но все натыкались на круг, и им хотелось дальше.

— И ты тоже хочешь дальше?

— В искусстве нельзя не искать этой линии, этого знака, который один бы сразу говорил все.

— Что все? Истину, что ли?

— Истину.

— Так пускай ее наука ищет. Тебе зачем?

— У науки другая задача.

— Охо-охо, — вздохнул тогда старичок. — Человек — фотограф, искусство — проявитель, наука — закрепитель, а время, добрый молодец, — проточная вода.

— Да ты хитрый черт! — воскликнул удивленный Петр и... проснулся.

Да, так ему ни разу и не довелось доехать до того дома, где жила она, имя которой поглощала замыкавшаяся при пробуждении память.

Резать он стал в детстве: перенял от отца. В детстве же приснился ему в первый раз этот сон. Правда, там не было еще ни коня, ни старика, ни светлого домика, а одна только большая, яркими красками цветущая роща, по которой он брел неизвестно куда; и, проснувшись, он удивился, потому что никогда до этого не видел цветных снов или видел, но не помнил, что видел именно цветной, не помнил так отчетливо все цвета и оттенки.

Потом была школа, затем два года в плотницко-столярной бригаде, затем армия, и плотники, пока он служил, срубили ему новый дом, и он вернулся в этот дом, в эту же бригаду, и началась взрослая жизнь, полная надежд и мечтаний, и сон его также стал взрослым и уже привычным.

Было время, когда об этом сне знали все — товарищи, соседи, мать. Петр был человеком общительным, откровенным и простодушным, лицо его всегда было таким, как будто ему постоянно сопутствовала удача и во всем вокруг одни только радости. И хотя после школы он перестал рассказывать о своем сне, отвечая любопытствовавшим, что больше не снится, и как бы несколько замкнулся, ушел в себя, беспечная и светлая улыбка по-прежнему играла на его лице, и в деревне его все также называли «Петюха-потеха» или «Петька-почем-улыбка». И только один человек не называл его так и знал, что сон повторяется, — Наташа: они вместе закончили школу, но ей не удалось уговорить Петра пойти в институт. Он подробно писал ей в город, что нового было в последнем сне, рассуждал о линии или знаке, о своих поисках, просил прислать нужные книги, а она рассказывала в письмах о своем студенчестве, о новинках в магазине художественного фонда и убеждала, что ему надо уехать из деревни и учиться.

«Учиться, — писал он, — это не только значит сидеть за партой. Сидеть за партой — это один из вариантов, если хочешь знать. Книги, слово мастера, его работы — тоже хорошие учителя, и, может быть, даже самые главные. Сейчас мне не до парты пока. Если я не найду эту линию, я не скажу своего слова. Я видел многие работы, много искал, но пришел пока что к тому же, к чему приходили и до меня: к кругу. Я начинаю все сначала и опять прихожу к кругу. Но круг — это не тот знак, который выражает все, круг не дает свечения, он не истина. Если бы круг был истина, от него бы не бежали опять, например, к углу, чтобы потом вернуться назад... Я тебя очень люблю и жду не дождусь твоих каникул, когда увижу тебя опять... Как там остальные наши?..»

Потом было все, как в песне. На высоком холме над рекой он косил сено, а на той стороне, на поле женщины пололи лен. Он отдыхал под сосной, разглядывая контуры листьев и стебелей, покачивающихся перед ним, когда одна из женщин подошла к реке, помылась и, опустившись на траву, звонко и протяжно запела:

Она была молодой, русоволосой, ясной, голос ее был чист и глубок; и Петр вдруг оглох от этой песни, он забыл обо всем на свете, ему казалось, что она смотрит на него и улыбается и поет так именно для него...

И дальше все было, как в этой же песне: был зимний праздник, и он сидел за праздничным столом, а душа его была на том холме, над рекой, а с той стороны плыл ее дивный голос. И как из-за стен, из-за тумана, из-за мрака доносился беспокойный шепот матери: