Вольдемар Бааль - Колдун

— Петь, а Петь... Что ты, Петя?.. Нездоровится или что, а, Петруша?.. Что ж ты невеселый-то такой, а?..

— Мама, — сказал он тогда. — Я к Лине пойду... Я ей все-все скажу...

И мать отшатнулась, словно ее ударили, побледнела и схватилась за грудь...

Ночью он сидел, понурясь, у ее кровати, а она, сверкая глазами и облизывая пересохшие губы, повторяла в лихорадке:

— Пока буду жива... пока буду жива...

Он молчал.

— Или ты не знал, какая она была... или не слыхал...

Лину из Сотникова, соседней заречной деревни, он знал давно, то есть просто встречал и особенно часто перед самой службой в армии — она, с семнадцати лет ставшая мужней женой, не была тогда еще вдовой. Но увиделон ее впервые в тот день, на берегу, на краю льняного поля.

— Змея... ведьма проклятая... ребят от Игната не захотела... извела... такого мужика... это в девятнадцать-то лет. А теперь, когда постарше, что будет?.. И мать ее такая была... Вдова... Пока жива буду... не будет она невесткой в моем доме...

Он молчал. Восемь лет назад от них ушел отец. Ушел к вдове. И увез ее из деревни...

До того дня он жил спокойно и беспечно: днем делал со своей бригадой колхозные дела, а вечером резал что-нибудь дома — по заказу соседей или для себя, просто так, из интереса, и ему было хорошо, и линиюсвою он искал вдумчиво и обстоятельно, нисколько не печалясь, что пока не нашел ее. Но после того дня все изменилось.

Не стало покоя, ничего не делалось, все валилось из рук и, не переставая, днем и ночью ныло сердце. «Чудо ты чудо! Кто же тебя так рано замуж уговорил, как же вдовой так рано осталась? Кто тебе этот голос дал? Откуда взялась вдруг, как прежде тебя не видел? За что боятся тебя? Чудо ты чудо мое!» А подосланные матерью люди шли и шли: тетки и дядьки, девки и парни — отсоветовать, запугать, оговорить ее, осрамить, и с лестью шли, и с любезностями, и завлечь шли, и по-дружески последние новости о ней рассказать... Ничего не помогало.

— Здравствуй, Лина.

— Здравствуйте, Петр Андреевич.

— Что ж ты так редко в нашей деревне появляться стала?

— И то, говорят, часто. А ведь в магазин-то всего и хожу.

— Я слышал, сватались к тебе?

— Это мама ваша старается.

— Да ты уж прости ее. Не знает она...

— А вы верите, что говорят?

— Нет.

— Уеду я отсюда, уеду, Петр Андреевич...

— И я за тобой.

— А мать как же?

— Не знаю.

— Сил нет, Петя... Ох, сил больше нет... И не ходи ты ко мне... не стой под окнами... не следи...

«Вот, Наташа, я и пришел, как говорится, к финалу. Я понял, что вряд ли открою Америку, я — жалкий копировщик и ничего больше. Если бы кто-то нашел свой универсальный знак и я жил бы после него, то, может быть, по его следам я и дошел бы до его горизонта. И на этом бы стал, поджидая другого, кто пойдет дальше, и потом опять поплелся бы следом. А это — не талант... Я встретил одного человека. Он сказал мне — не словами, а видом, сутью своей, всем собой — что я ничего не знаю, что я не там и не то искал. Он перечеркнул мою область чистых фигур — линий и знаков — и позвал к жизни, и — клянусь тебе — я никогда не чувствовал более мощного зова... Обо всем я спрашиваю себя по-другому, все, что было ясным, запуталось, смешалось... Но все-таки я еще не верю совсем, что ничего не смогу. Я думаю, думаю, смотрю и думаю. Формы складывались миллионы лет: лист березы выражает березу, нос какого-нибудь, скажем, Ивана, выражает этого Ивана. А где та линия, которая выражает меня, мою душу, и больше, чем мою душу, а саму истину через мою душу? Где она? Ее не может не быть...»

Он увидел, что она поздней ночью вышла из дому, и это обеспокоило его, и он пошел за ней. У дома древней Лакарихи она остановилась, постояла, словно раздумывая, и затем решительно толкнула калитку. Он подошел ближе и услышал приглушенные голоса.

— Комсомолка?

— Комсомолка.

— Комсомолке колдунья не поможет.

— Не за колдовством я пришла, Марфа Матвеевна... Я за советом пришла... Ты же умная.

— Умная. — В голосе старухи послышался смех. — А что ж ночью изволила-то?

— Чтоб не подумали что зря.

— Не подумали... Иди за него и все.

— Нет. Не могу... Мать его... Нельзя.

— Что ж ты хочешь?

— Хочу, чтоб разлюбил меня... отказался... выбросил из головы...

—Да это ж без колдовства не делается, милая!

— Да ты посоветуй! Ему Наташка была нареченная, пускай к ней и возвращается.

— Кем же нареченная-то? Молвой, что ли? Сам-то не нарек, не слышно что-то было.

— Если я уеду?

— Следом поедет.

— Осрамлю себя. Взаправду осрамлю...

— Тоже согрешит, чтоб уравняться.

— Что ж мне, в прорубь, что ли, головой?!

— Тогда и его убьешь. Засохнет... Я ваше дело вижу.

— Как же мне быть, бабушка Марфа Матвеевна? — Она заплакала.

— Иди-ка сюда, Лина. Иди, дочка... Садись-ка вот тут... Послушай-ка, что тебе скажу я, старая дура...

Он быстро отступил от окна, быстро пошагал прочь. Также быстро, словно за ним гнались, он прошагал все Сотниково, потом через речку по висячему мосту, потом по своей деревне, к своему дому.

Мать стояла посреди комнаты, высокая, строгая, седоволосая, с ввалившимися щеками и сверкающим взором.

— Мама, — сказал он, — пойми меня, мама...

— Пока жива буду, Петя...

Зима пролетела незаметно, и Наташа заспешила с каникулами. Она ворвалась в избу Петра, и вместе с нею ворвался сверкающий, шумный город, радость, суета, смех, звон. Никогда она не была такой красивой.

И опять был праздник — съехавшиеся на каникулы студенты устроили веселую пирушку. И опять мать сидела где-то близко, сзади и тихонько подталкивала его своим шепотом:

— Что ж так сидишь-то... Твои же друзья-то все... Погулял бы, вместе все же учились... А на Наташку, ей-богу, Петя, насмотреться не могу — да за нее золотую гору не жалко...

И в самый разгар, когда все уже ошалели от вина, песен и плясок, Наташа схватила его за руку и потащила вон из избы, а потом бежала, летела по переулку за деревню и, оборачиваясь на бегу, восторженным, безумным голосом выкрикивала, приказывала:

— Лови!.. Лови меня!.. Ну, лови же!..

А на берегу упала в траву, притянула его к себе, впилась блестящими глазами и, уже не сопротивляясь разгульному дурману в себе, затвердила, как заклинание:

— Я твоя... твоя... твоя...

— Нет, — сказал он, с силой отрываясь от нее. — Нет, Наташа... не моя…

— Твоя! — настойчиво повторяла она, стараясь освободить свои руки, прижатые им к земле. — Твоя!

— Нет...

И тогда она поняла, отвернулась, зарылась лицом в траву, затряслась...

— Петя-а!.. Петя!.. Неужели...

— Да...

Потом они долго, сидя на берегу рядом, молчали.

— Может быть, — сказала она наконец, — ты все же мог бы заставить себя уехать. Хоть теперь-то. Не для меня, а для себя. Учиться. Она подождет. Может быть, тебя бы хватило на это...