Геннадий Юшков - Живая душа

Так она думала, пока училась в университете и аспирантуре, а годы меж тем проходили, и вот начались экспедиции. Каждое лето, когда горожане наслаждаются отпусками, загорают на пляжах, спешат вечерами в парк — а там и кино, и музыка на танцевальной площадке, и полусумрак дорожек, и шепот и смех на скамейках, — в это время Чуистова отмеривает свои километры где-нибудь в тундре. Когда вернется в город — уже осень, слякоть да грязь, а вскоре и зима белая накатит… В экспедиции отвыкнешь быть общительной, отвыкнешь от капроновых чулочков и выходного платья и теперь стесняешься, надевая их; стесняешься своей обветренной, вечно шелушащейся кожи, выгоревших волос, покрасневших рук. Выберешься в какой-нибудь клуб на танцы, и любая горожаночка кажется по сравнению с тобой красавицей. Да и танцы теперь уже другие, незнакомые, — не успевает Чуистова следить за модой…

Так мелькает год за годом, а того человека, который оценил бы и характер, и способности, и настойчивость, и общественное положение, почему-то нету. Не встречается такой человек.

И когда Ваня, наивная душа, отказался от женитьбы, это было приятно Чуистовой. Нет, она не строила никаких планов относительно Вани. Просто сделалось полегче, вот и все… Пускай это эгоизм, но ей легче оттого, что рядом существует тоже одинокий человек.

В последний год мысли о семье ее просто замучили. Работаешь, читаешь, ходишь по магазинам, а над головой будто тревожный звоночек торопит: «Не опоздай, не опоздай!»… И кажется, что уже опоздала, невольно думаешь, что семейный очаг надо устраивать в молодости, когда нет устоявшихся привычек, когда радуешься каждой мелочи, каждой купленной тряпочке; и детей надо заводить в молодости, чтоб не терзаться сомнениями — обойдется или не обойдется, чтобы не считать, как последние копеечки, оставшиеся на материнство годы, чтобы не сходить с ума по единственному позднему ребенку…

Рассудком понимаешь, что ничего от этих мыслей не изменится. Что, собственно, можно сделать? Выскочить замуж просто ради замужества? Или, хуже того — завести себе «приходящего»? Нет, это не для нее, не способна Чуистова на такое. В общем, ничегошеньки, Ия Михайловна, не сделаешь, и ломать голову нечего.

Она злилась на себя, старалась отвлечься, а мысли все равно не исчезали, и любой пустяк мог снова на них натолкнуть. Однажды она забрела в универмаг — просто так, мимоходом. Ничем не соблазнилась, уже повернулась было к дверям. И тут заметила, что в отделе игрушек продают белых нейлоновых медвежат. Такие они были прелестные, такие забавные, что Чуистова тут же купила. Принесла медвежонка домой, посадила на тумбочку у кровати. И вдруг поняла, как нелепо он выглядит в этой комнате, лишенной семейного уюта, похожей на гостиничный номер. Вроде бы все вещи стояли на своих местах, и были это неплохие вещи, даже дорогие, но чувствовалось, что хозяйка в комнате не живет, а просто коротает время.

Чуистова поплакала той ночью, а утром решила, что возьмет на воспитание детдомовского ребенка. Пусть окружающие судачат и сплетничают, а у нее будет сын, и она ему станет настоящей матерью. Даст и уют, и заботу, накупит игрушек и книжек, вырастит, выучит. Возьмет в экспедицию, если мальчишке захочется.

В детдоме ей разъяснили, что одиночкам детей не дают. Необходимо, чтоб у ребенка был отец, да и вообще сейчас нету «свободных» детей, и на усыновление существует целая очередь из бездетных супругов…

Так вот рухнула и эта надежда. Осталась у Чуистовой одна лишь работа, хоть и нелегкая, и не женская, но все-таки приносящая радости, придающая жизни смысл и цель. Чуистова вспомнила, как все-таки хорошо было в экспедиции к Чум-горе; представила себе трехглавую вершину с облачком над нею, похожим на дымок; ощутила на лице живое тепло костерка, возле которого они разговаривали с Ваней… И пошла убеждать директора института, чтоб он назначил повторный маршрут к Чум-горе.

Разве ж подозревала Чуистова, что во второй раз все будет иным!

Можно бы и сегодняшний ненастный день использовать для работы. Но уже не хочется. И не только потому, что кружится голова, что ноги подгибаются от слабости. Уверенности нет, что поиски дадут хоть какой-нибудь результат. Почти две недели обшаривала Чуистова с Есевым отроги Чум-горы, работала отчаянно, с тем самым упорством, которым всегда гордилась, — и впустую. Обманула во второй раз Чум-гора, ставшая на саму себя непохожей, завешенная дымными тучами…

Нет, идти в маршрут не хочется. Лучше стоять вот так, под нескончаемым дождем, слушать унылое его шипенье и всхлипы, смотреть на пушицу с белыми хохолками и, сознавая свое бессилие, завидовать упрямству травы. Иногда отчетливо понимаешь, что ты, человек, при всех своих знаниях, воле, опыте, оказываешься слабей крохотной земной травинки.

Еще утром, когда Чуистова и Есев проснулись и выглянули из палатки, то на озере, тусклом и как бы взлохмаченном от дождя, они увидели лебедей. Впереди плыли два взрослых, мать и отец, а за ними суетливой цепочкой поспешали четыре неоперившихся табачного цвета лебеденка.

В тундре лебеди не пугливы, доверчивы. Лишь отплывут на середину воды, если подойдешь к прибрежным зарослям, и будут спокойно посматривать. Оленеводы их не трогают никогда. Вторым солнцем называют в тундре лебедя.

И вправду, когда затягивает небеса мутная наволочь, льют неделями дожди и невозможно понять, утро сейчас или вечер, — какая же радость увидеть перед собой лебедя! Сияюще-белый, заметный издалека, качается он на шершавой и мглистой воде, как отражение солнца. И хочется крикнуть ему: только не улетай! Я тоже здесь, и мне нужен хотя бы малый просвет в бесконечной этой хмари!..

Естественно, не всегда у человека такие возвышенные движения души, особенно — на голодный желудок. И все-таки не без колебания потянулся Ваня Есев за ружьем:

— Подстрелить, что ли, самца?..

— Зачем? — сказала Чуистова. — Все равно потом не достанешь.

— Может, ветром прибьет к берегу… Да не смотри ты на меня, как на сволочь последнюю! Ведь ноги протянем!

— Сухари еще остались.

— Сколько их?!

— Все равно не смей.

Поутру пили пустой кипяток, и Ваня не прикоснулся к остаткам сухарей. Незаметно подвигал к Чуистовой. Но она тоже не тронула и сделала вид, что ничего не замечает. Ваня вздохнул, спрятал сухари в рюкзак, ушел в палатку. И больше они словом не перемолвились.

Сейчас на озере остался только один лебедь, самец. Мать увела выводок в заросли — туда, где послабей ветер и где легче доставать корм. А отец, как привязанный, раскачивается на волнах и только поворачивается грудью к ветру, чтоб не задирало перья. Он должен оставаться на середине озера, потому что отсюда хороший обзор. Сторожить необходимо. В такую погоду любят охотиться и лисы, и песцы — они шныряют в прибрежных травах и давят птицу, прячущуюся от ветра.