Александр Миронов - Только море вокруг

— Перестраховщик, — перебил Таратин. — ответственности боится: «как бы чего не вышло». Не люблю я таких.

— Разрешите не согласиться, — запротестовал Алексей. — Я с Борисом Михайловичем давно служу, повидал его в разных условиях…

— Знаю, — подхватил Глотов, — но одно дело плавание в мирных условиях, и совсем другое сейчас. Потому и спросил, нет ли у него вопросов. Так что же будем делать? Твое мнение, Григорий?

— Оставить на судне, — Таратин вскочил со стула и быстро зашагал из конца в конец кабинета. — Обстановка покажет, как дальше быть. У тебя есть вопросы, старпом?

— Помполита у нас до сих пор нет. Василий Васильевич обещал, да, как видно, забыл.

— Помполита? — Григорий Яковлевич остановился напротив него, заложил руки за спину, прищурился, как бы прощупывая штурмана острым взглядом черных глаз. — Помполита… А где его возьмешь? Вон сколько народа ушло от нас на боевые корабли. Да и не нужен вам помполит.

— Как не нужен?

— А так! Ты что, Симакова не знаешь? Старшего механика вашего? Любому помполиту сто очков вперед даст! Ему и поручу политическую работу с командой. По совместительству, так сказать. Вроде нагрузки. Справится!.. Что ты сказал?

— Ничего, — невольно улыбнулся Маркевич. Он впервые вот так, вплотную, беседовал с начальником политотдела и не мог сразу привыкнуть к его манере вести разговор. Григорий Яковлевич говорил быстро, короткими, отрывистыми фразами, то и дело вставляя еще более короткие вопросы, часто перебивая собеседника, на лету подхватывая его мысль. Так же быстро принимал он и решения, с которыми трудно не согласиться. В самом деле, чем плох Григорий Никанорович Симаков, кто лучше его знает коммунаровцев и умеет подходить к каждому из них? Совсем недавно Алексей испытал на себе эту его способность и сейчас не удержался, чтобы не спросить:

— Это он о Ведерникове вам говорил? И обо мне?

— Он. А ты откуда знаешь?

— Догадываюсь. Только едва ли он стал бы рекомендовать меня в командиры.

— Ну и дурень! — фыркнул Таратин. — Совсем ты его не знаешь. А он тебя… Впрочем хватит. Пора домой. Вася, идешь?

— Немного задержусь. Леша, поводишь меня?

— Ну, доброй ночи! — и Григорий Яковлевич быстро вышел из кабинета.

— Порох! — улыбнулся вслед ему Глотов. — Все бегом, все в сверхскоростном темпе. А умница — дай бог всякому. И людей умеет видеть насквозь. Хорошо с ним работать: в нужном деле всегда поддержит. Вот и сегодня спать не будет…

— Почему?

— Слышал, что Сааров предлагал? О вооружении транспортов? Готов пари держать, что к утру у Григория будут самые точные и обоснованные данные по этому вопросу. И добьется, голову на отсечение даю — добьется своего!

Василий Васильевич поднялся из-за стола, подошел к окну, распахнул створки его, и в кабинет хлынула речная свежесть. Северная Двина лежала внизу могуче-спокойная, как дремлющий богатырь. Будто на стальных латах витязя, на поверхности ее играли блики уже взошедшего полуночного солнца. На реке и на улицах спящего города было тихо-тихо, и Глотов вздохнул, подумав, что сказочная, зачарованная эта тишина может внезапно рухнуть от истошного визга и грохота вражеских бомб.

Война…

Неожиданная, жестокая, не знающая ни пощады, ни сострадания, когда каждую минуту гибнут десятки и сотни людей, которым только бы жить, любить и работать. А вместо этого тысячи, десятки тысяч здоровых, сильных, в большинстве своем молодых на полушаге бросают привычные занятия, на полуслове прощаются с родными и близкими, чтобы, может быть, завтра умереть там, где властвует только смерть.

Война… Разве нужна она Глотову, или Бурмакину, или Алешке Маркевичу, который и жизни-то по-настоящему не видал? У каждого из них были недавно свои цели, свои стремления, а сегодня — нет, сегодня у всех, у всего народа только одна цель, одна-единственная: война во имя победы, во имя жизни. Враг продолжает неотвратимо ползти по нашей земле все дальше и дальше на восток, но — будет остановлен! А потом покатится, побежит назад. Это, может, не очень скоро, но — будет!

Василий Васильевич вздрогнул, очнулся от дум, почувствовав на своих плечах руки Алексея. Но не обернулся к нему, не сказал ни слова, а продолжал стоять, глядя на озаренную солнцем реку, словно не хотел, чтобы друг увидал в его глазах всю глубину накопившейся горечи и душевной боли.

— О чем? — спросил Маркевич, поняв и почувствовав эту боль. И Глотов тоже ответил ему тихо-тихо, словно одним дыханием роизнося не слова, а мысли свои:

— О тебе, Алеша… О Саарове, обо всех… Эх, как хочется дожить до нашей победы! А если и суждено умереть, так не раньше, чем в день ее…

Всю дорогу до маленького домика на Новгородском проспекте они прошли почти молча, лишь изредка обмениваясь случайными, малозначащими фразами. Настроение охватившее обоих там, возле распахнутого окна, все еще не покидало ни Глотова, ни Алексея, и они как бы боялись спугнуть его ненужным, лишь бы не молчать, разговором. Только однажды Василий Васильевич осторожно спросил:

— Дома как? Жена, дочь…

Но и это Маркевич не принял, попросил, опустив глаза:

— Не надо, Васильич. Даже о дочери не надо…

— Далеко же зашло у тебя, — с ноткой то ли горечи, то ли сочувствия произнес Глотов и опять умолк. И только когда остановились возле калитки в зеленом заборе, он обнял Алексея за плечи, посмотрел ему в глаза и сказал: — Иди, Алеша. Иди на судно, твое место там. Будет трудно — а трудно станет сразу, как только выйдете в море, помни: я верю в тебя.

По узким деревянным мосткам, по ту сторону калитки, простучали тяжелые шаги, скрипнула входная дверь, и сразу наступила глубокая, как сон, тишина. А Маркевич все еще стоял, потрясенный и этим порывистым, взволнованным прощанием Глотова, и внезапным уходом его, похожим на бегство. Очень медленно, очень смутно доходил до него смысл этого прощания. «Да полно, не ошибаюсь ли я? В самом ли деле Василий Васильевич прощался так, будто не надеется на новую нашу встречу?..»

Но, ни додумать, ни осмыслить не успел: за забором, во дворе, опять отчетливо и знакомо скрипнула дверь. Почему-то испугавшись, что на улицу вот-вот выйдет Глотов и застанет его здесь, Алексей шагнул прочь, но тотчас прирос к месту, остановленный голосом Степаниды Даниловны.

— Погоди, ты куда? — сказала она так, словно знала, что он все еще тут. — Пошто в дом-то не зашел?

— Поздно, мать. Спят, небось все…

— Кто спит, а я нет. — Старушка поплотнее запахнула на груди концы вязаного шерстяного платка. — Думы спать не дают, Олеша. Сердце щемят… Значит, в море уходишь?

— Как все…

— Как все… То-то и Василь на себя стал не похож, тревоги-докуки не дают покоя… Когда в море-то?

— Скоро.