Александр Миронов - Только море вокруг

Бывает так: Торопится человек себя не жалея, из сил выбивается, стремясь к цели, а достиг ее, и все идет прахом.

Так приблизительно получилось и с экипажем парохода «Коммунар».

Шли в Англию, и каждый думал: скорей бы добраться, взять груз и назад. Сами с утра до ночи работали вместе с докерами на погрузке, бережно, как хрусталь, опуская в трюмы парохода громоздкие и тяжелые ящики с английскими танками. Нервничали на обратном переходе, проклиная командора за малейшую задержку. А добрались до бара Северной Двины — и стоп: мороз успел так сковать реку толстым, литым льдом, что ледоколам еле-еле удавалось за сутки проводить на Бакарицу, самое большее два транспорта.

По утрам поднимаясь на мостик, Маркевич угрюмо оглядывал море вокруг, где так же, как «Коммунар», намертво вмерзли в лед, груженные выше ватерлинии пароходы. Сколько их здесь? Не менее трех десятков, и многие ожидают очереди на проводку по месяцу и больше. Когда при этих условиях дойдет очередь до «Коммунара»? Дай бог, к концу февраля…

А между тем на фронтах ждут весь этот груз, бесцельно лежащий в трюмах и на палубах транспортов. Каждый день наведываются на судно хмурые сумрачные представители из Москвы, у которых одна задача: как можно скорее продвинуть, протолкнуть к железной дороге прибывшее морем сырье, необходимое оборонной промышленности. Но попробуй, протолкни его, если до Бакарицы отсюда шестьдесят с лишним километров речного льда, смерзающегося чуть ли не за кормой пробивающего русло ледокола!

Есть, от чего прийти в уныние, и не мудрено, что и капитан, и все матросы на «Коммунаре» чувствовали себя так, словно они повинны в этой задержке.

Несколько раз Маркевич порывался добраться в город, к Глотову, — выяснить, долго ли еще ожидать. Но поразмыслив, отказывался от этого намерения: чем Глотов может помочь? Да и судно нельзя оставлять: а вдруг ледоколы явятся за «Коммунаром»?

И, мрачнея еще больше, он уходил в каюту, чтобы люди не видели, до какой степени злого отчаяния способен дойти капитан в подобной обстановке.

Пожалуй, ему было бы легче, если б вместе с ними находился сейчас Григорий Никанорович Симаков. Но вот уже больше недели, как старшего механика увезли на «Ленине» в город, в больницу, — в тот самый день, как схватил его сердечный приступ, едва не окончившийся бедой. Письмо, полученное тогда Симаковым, до сих пор хранится у Алексея. Не письмо, а маленькая записка, чуть было не убившая Григория Никаноровича.

Вспоминая тот день, Маркевич снова и снова будто от озноба, от ледяного ветра, вдруг налетевшего в жаркий день, поводит плечами: «А если б такое известие пришло о Тане, как бы я его встретил, как бы перенес его?» И при этой мысли еще больше, еще мучительнее становилось жалко старшего механика: один остался на всем белом свете, сосем один!

Он ненадолго пришел в себя как раз перед тем, как санитары собрались перенести его с «Коммунара» на палубу ледокола. Открыл смертельно раненые глаза, медленно-медленно обвел ими всех, кто находился в ту минуту в каюте, и, встретившись взглядом с Алексеем, поманил его к себе:

— Наклонись, — шепнул ему, — сказать хочу… — Без меня людям горя хватает. Я, пожалуй, вернусь. Обязательно надо: война. А ты тут…

Пусто стало без него на судне, тоскливо. Словно отняли у команды такое, без чего и не жить. Хоть бы вырвать денек свободный, съездить к нему, проведать. Но нет, нельзя оставлять пароход. И приходится довольствоваться тем, что сообщают другие. Врачи говорят: жил остатками сил, изношенных до предела. Не жил, а горел. Только нервами, волей своей держался…

Маркевич не стал требовать у отдела кадров замены старшему механику — обойдемся. Не велел ничего трогать у него в каюте, все как было, пусть так и будет, словно здесь он по-прежнему с нами, сейчас придет. За обедами и за ужинами в кают-компании никто не смел садиться на место стармеха, и прибор для него дневальный всякий раз ставил так, что — вот-вот Никанорыч явится после вахты. Это, может быть, и смешно, и наивно — ну так что ж. Зато, если вернется, — а он обязательно должен вернуться, будет так, точно вовсе и не разлучались мы ни на один день!

А пока тяжело…

И эти проклятые льды Северодвинского бара! Лучше не смотреть на них. Маркевич все чаще стал пропадать у себя в каюте…

В один из дымчатых от жгучего мороза дней в каюту к нему ввалились седые от инея гости из Архангельска.

— Не ждал, капитан? — Глотов начал развязывать тесемки ушанки под подбородком. — А мы явились. Прикажи чаю погорячее. Знакомься — уполномоченный Государственного Комитета Обороны Иван Дмитриевич Папанин!

Возле двери, отряхивая снег с валенок, топтался знаменитый полярник.

До этой встречи Маркевич не был знаком с Папаниным, хотя и слышал о нем, как все северяне, очень и очень много. У моряков и полярников он пользовался особой любовью и авторитетом, и в первую очередь за свою поистине неистощимую энергию, за способность страстно и горячо смешиваться в любое дело, где нужны смелые, подчас рискованные решения, за свой кипучий организаторский талант. Считалось, что Иван Дмитриевич может сделать все что угодно. Естественно, что и уполномоченным Государственного Комитета Обороны Контр-адмирал Папанин стал именно здесь, на севере, где из союзных стран шел основной грузопоток.

Но даже популярность знаменитого полярника, широчайшие полномочия его не внушали сейчас Маркевичу особых надежд. Алексей так и сказал Глотову, когда контр-адмирал отправился осматривать груз, и они ненадолго остались одни:

— Что он может сделать? Растопить лед на Двине? На себе танки на Бакарицу перетащить? Если б сюда ледоколов парочку подбросить, таких, как хотя бы «Красин». — Другой коленкор, а так…

Глотов посмотрел на него с непонятным, как будто ироническим выражением в темно-карих глазах и отделался своей любимой фразой:

— Сие не разъяснено. Поживем — увидим…

Больше он не захотел возвращаться к этому вопросу. Ушел в свои мысли, а о чем — поди догадайся.

И Маркевич понял, что Василь, по каким-то причинам не хочет касаться темы, волнующей их обоих. С тем большим нетерпением ожидал он прихода Папанина: не скажет ли, не придумает ли выход?

Однако контр-адмирал задержался, Василий Васильевич начал нервничать, поглядывать на часы, чувствовалось, что вмерзшие в лед транспорты с оборонным грузом не дают и ему покоя.

Наконец, вскочил со стула, начал широкими шагами мерить каюту из угла в угол.

— Решительные, кардинальные меры нужны. Иначе на кой же черт гоним мы сюда этот груз? Главное — танки режут. Не будь их, для всех остальных грузов проводки двух транспортов в сутки вполне достаточно. А ради этих «матильд» приходится жертвовать всем.