Александр Миронов - Только море вокруг

А три танка вслед за стремительными и легкими аэросанями двигались дальше и дальше от морского бара. Тихая, темная, морозная северная ночь давно уже опустилась на землю, мерцая бесстрастным холодом звезд в вышине. Снег на реке казался удивительно синим и прочным, будто не хрупкий лед, а незыблемая земная твердь под ним. Время от времени то справа, то слева смутно проплывали темные пятна леса, каких-то пригородных строений, а подальше и пристани не работающих из-за войны лесозаводов. Так проплыли и корпуса «Красной Кузницы» с вмерзшими в лед пароходами, стоящими на ремонте. Остался позади и замерший в тишине, настороженный, без единого проблеска света Архангельск. И наконец перед носом головного танка вырос высокий причал Бакарицы.

Иван Дмитриевич выбрался из машины, потоптался на броне, разминая затекшие ноги. Подождал, пока подойдут две остальные, пока выйдут из них и соберутся вместе еще не совсем поверившие в успех танкисты. А когда молчать стало невмоготу, он спрыгнул к ним и, махнув рукой в сторону моря, на гусеничный след по снегу, сказал просто, как умел это делать это всегда, где опасно и трудно:

— Все, браточки! Дошли. Не так страшен черт, а?.. Вот по этой дорожке и будем гнать. — И ткнув кулаком ближайшего танкиста под бок, добавил: — Замерз, голова? Пошли в барак: выходит, с меня причитается.

Алексей чисто выбрил лицо, смочил водой и аккуратно расчесал все еще волнистые, но уже с первыми серебринками на висках волосы. Достал из рундука и надел парадный костюм с капитанскими нашивками на рукавах. Посмотрел на часы — без десяти двенадцать.

Было и чуточку грустно, и хорошо на душе: вот и опять Новый год, быть может, последняя военная новогодняя встреча. Да, пожалуй, последняя: выдыхаются гитлеровцы, откатываются дальше, и дальше на запад, и, чего доброго, к началу лета войне конец. Как это хорошо, как хочется тишины, мира, пусть самого трудного штормового рейса, но только не в таком море, где на каждом кабельтове поджидает смерть. Ох, а как хочется с Таней и с Глорочкой встретить Новый год! В своей комнате, втроем. Без посторонних. Что это — старость подходит и вместе с ней тяга к покою, к уюту? Или устал ты, Алексей Александрович, за трудные годы войны, и от усталости блажь в голове? Брось, еще не время. И до старости еще далеко, и до победы надо дожить…

Взял со стола две бутылки, присланные Папаниным, направился к двери — пора. И только протянул руку выключить настольную лампу, как глаза в глаза встретился с Таней. Юные, чистые, бесконечно любимые, смотрели они с семейной фотографии Глотовых.

— С Новым годом, родная, — прошептал Алексей. — Я верю, что наше счастье придет. Верю и жду…

Все собрались уже в кают-компании, когда ровно без пяти двенадцать вошел капитан. Все, кому даже в такой торжественный вечер нечего делать на берегу, у кого нет там сейчас ни жены, ни матери, а только море да море вокруг: Иглин, красивый и статный, в невесть где раздобытом темно-сером костюме; рядом с ним Коля, с нетерпеливым любопытством рассматривающий празднично убранный стол; сдержанный, все еще чуточку замкнутый, но уже свой, принятый всеми, Ефим Борисович Носиков; сияюший, безволосый, будто самый счастливый на судне, Егор Матвеевич Закимовский…

Тут же и гости, танкисты, которым осталось выгрузить из трюмов и перегнать на Бакарицу последний десяток «матильд». Дни, прожитые на судне, сроднили их с моряками, и за праздничный стол все уселись одною большой и дружной семьей.

Только Григория Никаноровича нет, все еще в больнице. Но теперь уже твердо известно: поправляется, скоро вернется. Вон и его прибор на столе, и рюмка ожидает стармеха. Значит, с нами!

— Время, — напомнил Иглин. — Как бы не опоздать…

Алексей взглянул на него, улыбнулся и, взяв свою рюмку с разведенным спиртом, поднялся со стула.

Многое, очень многое хотелось сказать этим людям, дороже и ближе которых, пожалуй, нет. Вспомнить, как долгие годы назад ехал с Петром Иглиным из Москвы мечтая о службе морской, о море как с помощью Золотца на «Володарском» и на датчанине «Отто Петерсене» познавал жизнь и свое место в ней, как ненавидел старшего штурмана на «Павлине Виноградове» Носикова и как зарождается, крепнет их дружба с Ефимом Борисовичем на «Коммунаре», как твердо верит, что станет Коля таким же настоящим человеком, каким был его отец; и, наконец, еще сказать о Григории Никаноровиче Симакове: спасибо ему за то, что он такой. Без него, без партийной совести его и нам бы не стать такими, какие мы есть…

Но разве найдешь слова, что бы выразить все это? И нужны ли они?

— С Новым годом, родные, — сказал Маркевич и сразу умолк, прикусил губу, чувствуя, что не может…

Тостов не было. Не было многословных, цветистых речей, от которых всегда повевает холодком равнодушия и надуманности. Говорили о том, что дороже всего: о себе, о скорой победе, о мечтах своих после войны вместе поплавать на «Коммунаре». Было так хорошо, что сидеть бы сидеть и мечтать до самого утра.

Но война и теперь напомнила о себе: распахнулась дверь, и в кают-компанию ворвался вахтенный матрос.

— Тревога!

…Самолеты прерывисто, нудно гудели в звездной высоте, направляясь к Архангельску, а тут было тихо, темно и ни признака жизни. Далеко-далеко на горизонте замелькали разрывов зенитных снарядов, и по черному куполу неба заметались кинжалы прожекторов.

— С новогодним визитом пожаловали, — проворчал Носиков.

С полубака послышался тревожный голос Коли:

— Сюда летят! Летя-ат!..

И вдруг слева, метрах, может быть, в ста от судна, в небо взвилась, описывая дугу, ослепительно яркая ракета и, шипя и разбрызгивая искры, понеслась туда, где, неподвижные и беспомощные, вмерзли в лед тяжело груженные транспорты. Вслед за ней и еще одна прорезала звездное небо. Алексей рванулся к трапу.

— Поймать!

И услышал, как снизу, со спардека, донесся звонкий на морозе голос капитана-танкиста:

— За мной!

Под ногами бойцов затарахтели ступеньки спущенного на лед трапа. В небе ныл, ожидая и требуя еще ракету, бомбардировщик. Не дождавшись, он сбросил осветительную бомбу на парашюте, и неземной, мертвенный свет ее залил все вокруг так, что стало виднее, чем днем. Где-то в стороне яростно ахнула первая бомба.

Сбросить вторую «юнкерс» не успел: оглушая ревом моторов, пронеслись и рассыпались по небу истребители, и тут же на транспорты опять опустилась ночь.

— Эй, на судне! — донеслось со льда. — Принимайте деда-мороза!

Кто-то выругался там, кто-то захохотал.

— Шагай веселее! Или еще добавить?

Маркевич сбежал на спардек. По трапу, волоча кого-то, поднимались танкисты.