Александр Миронов - Только море вокруг

— Смотрю, — ответно улыбнулся Алексей. — Здорово работают.

— А ты бы, чем зенки пялить, сам взял лопату, а? Или жила тонка?

— Нет, почему же? Я только с поезда. Разыщу своих и с удовольствием…

— Удовольствие не великое, — шофер согнал улыбку, сдвинул брови. — То и дело из-под развалин покойников достаем. По всему городу так. Натворили, гады проклятые…

Он отвернулся, повел машину на освободившееся место. А Маркевич зашагал дальше. Шел и думал: есть ли мера возмездия, кары фашистам за все эти злодеяния? Каждый погибший человек, каждое разрушенное здание, каждый камень на пустырях взывают о суровой и не прощающей каре.

Черные изверги, фашисты… Их бы заставить убрать все это и заново построить все, что они разрушили и уничтожили на нашей земле! Чтобы и детям, и внукам своим завещали больше смерти бояться и нашей земли, и нашей карающей силы. А вместо этого…

А вместо этого вон шевелятся, как сонные мухи, на пустыре. Что, не нравится, не по вкусу? Ни песен не слышно, ни шуток, ни смеха — именно, как мореные мухи. Алексей остановился глядя на пленных злыми от жгучей ненависти глазами. Работают! Здоровые черти, а двигаются, как дистрофики. Умели разрушать — умейте строить! Захотелось крикнуть им едкое, с издевкой, чтобы увидеть, как опустят они свои собачьи глаза, как жалко ссутулят рабьи спины.

Но нужные слова почему-то не находились, да и помешал один из немногочисленных конвоиров, совсем молоденький Веснушчатый парнишка в заношенной кепке и в куцем пиджаке, с немецким автоматом на груди.

— Чего стал, моряк? — неожиданным басом сказал он и усмехнулся. — Или знакомых ищешь?

— Псы бесхвостые им знакомые, а не я, — обиделся Маркевич. — А тебя что, нянькой к ним приставили?

Конвоир рассмеялся.

— Ска-ажешь! Мои воспитанники давно землю парят. Одни недобитки остались, которые успели руки поднять. Знаешь, сколько их наша бригада нащелкала? Не сосчитать!

— Ты что же, партизан? — с уважением посмотрел на него Алексей.

— ага! Мы все тут из бригады дяди Коли. Сдыхал про такую? То-то! У кого, видишь ты, раны не до конца затянулись или кто возрастом в армию не гож, всех оставили это быдло охранять, — вздохнул партизан. — Как в лесу, так боец, а как на фронт…

— Сколько же тебе?

— А тебе не все равно? — паренек совсем поскучнел. — Ну, шестнадцатый пошел… Закурить есть?

— Найдется, — Маркевич вытащил из кармана пачку «Красной звездочки». — Кури!

И не успел партизан взять папиросу, как к ним, побросав лопаты и кирки, один за другим потянулись немцы.

— Гебен зи, бите, айн цигарете…

— Пожальста…

— Бите…

— Не давай, — парень нахмурил белесые брови. — Их же не хуже, чем нас снабжают, да махорка, видишь ли не по нутру. А как мы в лесу мох и дубовый лист смолили? Брысь отсюда, нечистики!?

Он взмахнул автоматом с такой суровостью, что пленные подались назад. Трусливая, жалкая покорность их вызывала брезгливость, а суровая решительность юноши, почти мальчика, не могла не покорить. Маркевич протянул ему всю пачку.

— Бери. У меня еще папиросы есть.

— Вот за это спасибо, — паренек совеем по-мальчишески просиял. И неожиданно для Алексея, а может быть и для самого себя крикнул, махнув рукой: — Эй, Фридрих! А ну, комен сюда!

К нему вприпрыжку подбежал такой же юный, может чуть постарше, пленный и, улыбаясь всем своим розовощеким, веселым лицом, вытянулся, поднес к козырьку испачканную в кирпичной пыли руку.

— Яволь!

— На-ка вот, — партизан протянул немцу пяток папирос, — подыми. Только шакалам своим не давай. — И, поймав на себе удивленный взгляд моряка, смущенно добавил: — Ему можно. Совсем ведь еще зеленый. Может, и поумнеет, человеком станет… Бывайте здоровы, товарищ капитан!

Они пожали друг другу руки, и Маркевич отправился к теперь уже близкому дому, где, если только уцелел он, опять живет мать.

И странно, этот юный партизан, почти мальчик, не выходил из головы. Вспомнилось, как в Сан-Франциско Ричард Уиллер многословно и путано распространялся о загадочной душе русского человека. И об этой «загадочности» любят толковать не только американцы. Душа! В ней ли дело? Главное, как мы относимся к и людям, и к самой жизни. Алексей мог бы пойти на любое пари, что ни один из тех, не наших, на месте партизана не поделился бы папиросами с пленным советским солдатом.

«Нет, не понять им нас, ни за что не уяснить, насколько отходчиво сердце нашего человека; до конца беспощадный к врагу, наш человек ни за что не позволит себе обидеть побежденного. Таков наш характер, и иными нам быть не дано…»

Алексей радостно вздрогнул, когда за коробкой здания, еще пахнущей дымом недавнего пожара, увидел целенький, под крышей, дом, знакомый до мельчайшей выщербины в его кирпичных стенах. Вот и балкон на втором этаже, и на нем тоже знакомые, сделанные его руками ящики для цветов, теперь прогнившие до черноты. Вот и стеклянная балконная дверь, кое-где заколоченная кусками тоже почерневшей фанеры…

И такое волнение вдруг охватило его, так остро захотелось увидеть мать, прижать к груди ее побелевшую от пережитого голову, что он, опять взвалив на плечи нелегкий чемодан и прыгая через три ступени, помчался наверх по каменной лестнице. Остановился, лишь достигнув истрескавшейся, давно не крашеной двери.

Опустил чемодан, вздохнул глубоко-глубоко и осторожно, костяшками пальцев, постучал. Прислушался, уловил чьи-то шаги за дверью, сдернул фуражку с головы.

Дверь открылась медленно, с легким скрипом, и — Алексей даже выпустил фуражку.

— Таня?!

И Таня заплакала у него на груди…

Сколько они так простояли — может быть час, а может, лишь минуту. Первой пришла в себя Таня, подняла голову, посмотрела на него полными слез, но сияющими, лучистыми глазами.

— Пойдем. Что ж это мы на пороге стоим… Только тише, Лешенька, мама спит…

Она осторожно, без стука закрыла дверь и повела его почему-то не в комнату, а на кухню и тоже прикрыла дверь.

— Садись, милый…

Алексей послушно опустился на табуретку, все еще не веря своим глазам. Он не мог спрашивать ни о чем, не мог говорить — только бы смотреть и смотреть на нее, настолько немыслимой, похожей на грезы была эта встреча. И когда, наконец, заговорил, голос его звучал с хрипотцой, с натугой, а слова получались путанные, как в первые месяцы после давнишней контузии и болезни:

— К-как ты… з-здесь? Отк-куда?

Таня стояла рядом, обнимая запрокинутую голову его влажноватыми руками, и чуть грустноватая улыбка не сходила с ее раскрасневшегося от счастья лица.

— Где же мне еще быть, Лешенька? Наша часть задержалась на переформировку после ликвидации Минского котла, госпиталь тоже, и вот… Я узнала, что театр вернулся в город, решила разыскать твоих.