Александр Миронов - Только море вокруг

Эта мысль была столь неожиданной, что Маркевич с испугом взглянул на мать, на закрытые синими веками глаза ее на оплывшее, в мелких красных прожилках и морщинках, лицо. «Спросить?»

«Нет, если мама сама не говорит, спрашивать нельзя». И Алексей принялся медленно, раздумчиво отвечать на вопрос матери.

— Видишь ли, — начал он, — может быть я не прав, но решил не брать дочь с собой. Ты сама знаешь, как трудно сейчас на железных дорогах…

— А разве там ей легче? У чужих людей?

— Они не чужие! — протестующее вырвалось у Алексея. — Глотовы любят ее, как родную. И потом…

— Что?

— Глора не век будет у них. Или ты считаешь, что Таня не может стать ей матерью?

— Мачехой, — жестко поправила Мария Лаврентьевна. — Одного желания стать матерью чужому ребенку недостаточно, Леша. Нужно еще и согласие, и любовь ребенка.

Она открыла глаза, внимательно посмотрела на сына и движением век предупредила его попытку возразить. Спросила тихо, как-то не очень уверенно:

— Ты помнишь отца, Алексей?

— Конечно!

— Ты знаешь, как мы с ним жили? Конечно же, ты должен знать.

— Д-да…

— А я не ушла от него. Не посмела уйти, хотя жить с ним, по известным тебе причинам, было более чем трудно. Ты спросишь — почему? Отвечу: я не хотела, чтобы у тебя и твоих сестер появился чужой человек — отчим. Разве вы приняли бы такого, чужого, пусть даже самого лучшего? Почему же ты думаешь, что Глора захочет принять мачеху?

Алексей растерянно молчал: «Не осуждает ли она меня за разрыв с Мусей? Не считает ли, что ради дочери я не должен был порывать с ней?»

Боль, обида за Таню и за самого себя нахлынула с такой острой силой, что он встал, отошел к окну и уткнулся лбом в стекло, скрывая от матери эту боль в своих глазах. Долго стоял так, не оборачиваясь и ожидая, что же скажет она еще. И, не дождавшись, осторожно спросил:

— Ты… знаешь, где теперь Муся? Я говорил тебе об этом?

— Нет. Разве не в Архангельске?

— Уехала. Куда? А этого никто не знает. Уехала, и все… Скажи, разве такая мать нужна моей девочке? Разве такая женщина не хуже мачехи?

Мария Лаврентьевна сидела, опустив голову, и из-под плотно сжатых веке по щекам одна за другой скатывались частые-частые слезинки. Не понимая, чем вызваны эти слезы, но уже раскаиваясь в том, что вызвал их, он бросился к ней, упал на колени, сжал ее руки в своих руках:

— Мамочка! Чужие мы для нее. И я давно чужой, и Глора стала чужою ей. Неужели ты не понимаешь этого? Чужие!

— Знаю, — чуть дрогнули губы Марии Лаврентьевны. — Подожди, Леша… Я хочу, чтобы и ты правильно понял меня. Да, только правильно, может быть, это поможет тебе… и Тане.

Она открыла глаза — тоскливые, полные застывшего горя, медленно провела ладонью по голове, потом по щеке сына.

— Пойми меня, Лешенька. Я не случайно, не вдруг вспомнила о твоем отце. Ты знаешь, как я любила и как люблю Володю. А… где он? Что с ним? Война застала его здесь, и, говорят, он ушел в партизаны. Убит? Захвачен в плен? Пропал без вести или… Я ничего не знаю, и… Ведь мы с детства знаем друг друга, любили друг друга, когда не только тебя, но и Сони на свете не было, когда я и замуж не собиралась. Да нам ли было сберечь любовь нашу, нам ли судьбу свою создавать?

Мать улыбнулась с тоской, с обреченностью, будто заново переживая то, уже далекое и невозвратное. Алексей замер, боясь неосторожным словом вспугнуть или ранить ее впервые раскрывшуюся перед ним душу. А она, уйдя вся в прошлое, говорила и говорила и не могла, не имела сил остановить свои признания:

— Он — немец, из колонистов, лютеранин, я — христианка. Не пара… Вот и выдали шестнадцатилетней за чужого, однажды виденного, за… за твоего отца. Сломали любовь, растоптали, будто обухом по голове, но — живи! И жила. Дети пошли, семья. Муж чуть не самый чужой человек в доме. Живи! Да только разве убьешь любовь, разве растопчешь, если она — любовь? Ты о Тане говорил, о вашем с нею праве на любовь. Святое право, сынок, за него и жизнь отдать, если надо. А ко мне, к нам с Володей оно, ты знаешь, когда пришло, это право любить, не таясь. Пришло, да надолго ли? Война…

Будто тяжелая глыба свалилась на душу Марии Лаврентьевны при этих словах. Повернулась к сыну, закинула руки ему на шею и, припав седой головой к его груди, разрыдалась, трепещущая и несчастная, отдаваясь неизбывному своему горю.

— Мама, мамочка, — только и мог шептать Алексей. — Мамочка моя…

И услышал последнее, сказанное чуть слышно:

— Дай бог, Лешенька, чтобы тебе с Таней никогда не довелось испытать выпавшего на мою долю…

Казалось, этот разговор, эта обоюдная исповедь, придали Марии Лаврентьевне и новые силы, и новую, столь недостававшую ей энергию. Она уверенно двигалась теперь по комнате, реже слабела от приступов удушья, реже закусывала губу, этой болью притупляя боль в груди. Даже отваживалась спускаться вниз, в магазин, за продуктами, которые вот уже второй месяц выдавали по карточкам в освобожденном Минске. Ни мать, ни сын не вспоминали о том разговоре, но отношения их стали теперь теплее и искреннее. Алексей старался пореже уходить из дому, да и некуда ему было ходить в городе, почти целиком разрушенном пожарами, бомбами гитлеровцев. А если и оставлял Марию Лаврентьевну одну, так лишь для того, чтобы тайком от нее, где только можно навести справки о Владимире Эдуардовиче Кроне.

Но все попытки его не приводили ни к чему. На заводе, где до войны директорствовал Крон, никто о нем не знал. Собственно, и завода-то не было, лишь полуразрушенные стены сгоревших корпусов торчали на извилистом берегу Свислочи, и среди этих стен терпеливо копошились в ржавом металлическом хламе немногочисленные рабочие, в большинстве своем недавно вернувшиеся в город. Съездил Маркевич и в Лощицу, в партизанский штаб, но и там беспомощно развели руками.

— Зайдите через месяц, товарищ. Мы только еще уточняем, кто жив, кого нет. Может быть, и удастся помочь вашей беде.

Через месяц… А выдержит ли мать этот месяц? Да и сам Алексей не мог ждать: с каждым днем его все настойчивее звал к себе Архангельск, кончался отпуск. Он старался ничем не проявлять своей тоски по товарищам, по кораблю, по морю, но ведь недаром же говорят, что сердце сына для матери — открытая книга. Мария Лаврентьевна не спрашивала ни о чем, но то, будто случайно погладит Алексея по жестким волосам, то улыбнется ему, обдав теплом своих глаз, то начнет вспоминать смешные и забавные эпизоды из жизни театра в эвакуации, в Томске, и на душе становится как-то спокойней и светлей.

Соня все еще не возвращалась, и это почему-то не тревожило мать. А предстоящий отъезд сына пугал своей неизбежностью, и ей остро хотелось хоть чем-нибудь украсить последние дни его пребывания в Минске.