Александр Миронов - Только море вокруг

Однажды Мария Лаврентьевна сказала:

— Приготовься, мой друг, завтра идем в театр.

— В теа-атр? — удивился Алексей. — Что ты, мама, тебе нельзя выходить. Доктор…

— Ну что он понимает, твой доктор? Я не только пойду, а и играть буду! — И добавила, мягко гася улыбку: — Для тебя, Лешенька…

Она произнесла это с такой обезоруживающей теплотой, что он покорился. Только попросил:

— Разреши — я машину найду. Нельзя же пешком, далеко.

Но машину найти оказалось не так-то просто. Пришлось отправиться на привокзальную площадь, где больше всего скапливалось военных грузовиков, и там уговаривать, упрашивать шоферов довезти мать до театра. Одни отказывались решительно и сразу, другие ссылались на занятость, третьи заламывали такую цену, что Алексей лишь пожимал плечами и шел дальше. Так, может быть, ничего и не получилось бы, если бы на него не обратил внимание и не услышал его просьбы плечистый, приземистый, с дочерна загоревшим лицом подполковник-танкист.

— А вам, собственно, для чего машина, товарищ моряк? — спросил он.

Алексей объяснил, и офицер дружелюбно кивнул ему.

— Поможем. В таком деле нельзя не помочь. Только легковушки наши в разгоне. Ничего, если на грузовике? В кабине?

— Не все ли равно? Была бы машина…

— Жди! — и полковник ушел.

Пять минут спустя он выпрыгнул из кабинки пятитонного грузовика и, козырнув, на прощание предупредил Маркевича:

— Назад он же доставит. Передайте привет от танкистов товарищу артистке. Счастливо, моряк!

Автомобиль рывком взял с места, подпрыгивая на выбоинах мостовой, помчался к Московской улице. Алексей и радовался удаче, и чувствовал себя несколько смущенно: не успел поблагодарить офицера.

Больно стукнувшись локтем о ручку дверцы на глубоком ухабе, он попросил шофера:

— Ты, браток, не очень гони, когда мать повезешь. Нездорова она.

— Знаю! — сухо отрезал тот. — Рэ-цэ-у от товарища подполковника получены.

— Что получено?

— Рэ-цэ-у, — шофер блеснул в улыбке чесночно-белыми зубами, — ряд ценных указаний. Куда ехать-то?

— Вон к тому дому.

Мария Лаврентьевна уже стояла на балконе, ожидая сына. В черной шляпе с большими полями, в сером демисезонном пальто, которое Алексей помнил с довоенных пор, она казалась сейчас не только здоровой, но и необыкновенно красивой, и даже молодой.

— У тебя хватит денег? — спросила она.

— Для чего?

— Расплатиться с шофером.

— Что ты, мама! Если б ты видела, какое лицо стало у подполковника, когда я рассказал ему о тебе! Не вздумай предлагать деньги водителю: парень серьезный и, чего доброго, выдаст рэ-це-у.

— Что-о? — Мария Лаврентьевна удивленно подняла брови.

Алексей пояснил:

— Ряд ценнейших указаний о взаимоотношениях с друзьями-танкистами, вот что!

По улицам города, до самого центра, до подъезда театра громоздкий и тяжелый грузовик шел так, что Алексей, сидевший в кузове, не почувствовал ни одного толчка. Шофер сам распахнул дверцу, бережно-бережно помог мари Лаврентьевне сойти.

— С благополучным прибытием, мамаша… — начал он, но тут же поправился, виновато сверкнув зеленоватыми глазами, — товарищ артистка народная. В каком часу прикажете подать транспорт?

— Ну что вы, какой же из меня «приказыватель»? — благодарно улыбнулась мать. — Постойте, а разве вы не хотите посмотреть спектакль?

— Нету, — шофер с сожалением развел руками. — За уголком подожду, вон там. Билетик…

— Ах вот в чем дело, — поняла Мария Лаврентьевна. — Ставьте-ка свою колесницу за уголок!

— Приказываете? — просиял водитель.

— Приказываю!

— Есть колесницу за уголок!

В театр они вошли вместе — мать посередине, а сын и шофер по сторонам, поддерживая ее под руки. Увидев их контролер радостно ахнул и тоже протянул руки, словно и сам хотел поддержать артистку, помочь ей.

— Мария Лаврентьевна, голубушка, вы? Совсем заждались мы…

— А я и вернулась, Сергеич. Здравствуйте, — и, пожав контролеру руку, начала медленно подниматься по лестнице.

Алексей чувствовал, какого огромного напряжения стоит ей и каждый шаг по недлинной, но крутой лестнице, и гордый, совсем не болезненный вид, и шутливый тон, каким она разговаривает с людьми. Чувствовал по мелкой дрожи, то и дело пробегавшей по ее руке, по учащенному дыханию, по тому, что пытается и не может она сжать его пальцы. Казалось, еще минута, еще шаг, и силы оставят Марию Лаврентьевну. Это и пугало Алексея, и вызывало в нем новый прилив нежности к матери, подсознательное желание и самому быть таким же несгибаемым, твердым, какою была она всю свою жизнь. «Была? — испуганно поймал он себя на нелепом слове. — Почему была? Она же и сейчас здесь, со мной…» Но мать уже как бы почувствовала обрывок его мысли. И когда, с рук на руки сдав водителя машины билетеру, они вошли за кулисы, она на мгновение остановилась и подняла на сына сухие, каким-то странным светом сияющие глаза.

— Вот, Лешенька, я и дошла. В последний раз пришла сюда головою вперед. А в следующий раз друзья вынесут меня из родного театра вперед ногами…

Уловив протестующее выражение на лице Алексея, она спокойно улыбнулась ему.

— Так будет, сынок. Такова судьба всех, кто однажды и на всю жизнь душою коснулся сцены. Иного пути у артиста нет…

И вот — надо ехать.

Мать стоит на лестничной площадке, провожая сына, медленно-медленно спускающегося со ступеньки на ступеньку. То и дело оборачиваясь через плечо, сын встречается взглядом с ее глазами. В глазах у матери нет ни слезинки, но в них — и безмерная боль расставания, и глубокая, как океан, материнская любовь, и такая безысходная тоска последнего в жизни свидания с сыном, что при виде их у Алексея кружится голова и замирает сердце.

Еще шаг, еще ступенька, и за нею — дверь.

Алексей останавливается, снимает фуражку.

— До свидания, мама.

И не слышит ее голоса, а лишь видит, как шевелятся бескровные губы:

— Прощай, сынок…

Еще шаг, за дверь, и перед глазами его, как в тумане, расплывается улица, залитая золотым светом августовского солнца.

Надо ехать…

Они ничего не слыхали об Арсентьеве с самого начала войны. Маркевич сидел у Глотова, рассказывал Василию Васильевичу о своей недавней поездке в Минск, о встрече с Таней, когда вдруг пришел Даниил Иванович. Бывший помполит «Смидовича» был по-прежнему худ и пышноволос, по-прежнему диковато блестели его черные, как смоль, цыганские глаза. Только глубже, чем раньше сидели они сейчас в глазницах, да побольше мелких, частых морщинок скопилось вокруг них.

Не в обычае моряков слишком бурно проявлять радость по поводу встречи с друзьями. Иной раз годы не видятся, а встречаются так, словно расстались неделю назад.