Александр Миронов - Только море вокруг

— В этом доме гостей принимают? — шутливо спросил Арсентьев.

Глотов встал, протягивая к нему руки.

— Явился!

Маркевич вскочил.

— Даня!

И все. Уселись на прежние свои места, на диван усадили гостя, с любопытством рассматривая его. Василий Васильевич пододвинул на край стола коробку с табаком.

— Дыми…

Военно-морская форма очень шла Арсентьеву, подчеркивая стройную, как у юноши фигуру. Золотые погоны со звездочками капитан-лейтенанта оттеняли смуглую кожу лица и черноту вьющихся волос так, что Глотов не преминул пошутить:

— Хоть картину пиши! Где ж это вы изволили пропадать, товарищ адмирал?

Арсентьев набил трубку, чиркнул спичкой о коробок.

— Как в песне: «Нынче здесь, завтра там…» Лучше спроси, где меня не носило. Одним словом — на «Микояне».

— На «Микоя-ане?» — удивленно протянул Маркевич. — Это на ледоколе, который…

— Ага. И до вас о нем слухи дошли?

— Еще бы! О вашем рейсе легенды ходят.

— Когда же ты попал на него? — как бы между прочим спросил Глотов. — Тебя ведь еще весной сорок первого в военный флот призвали.

— Было, — кивнул Арсентьев. — Только не взяли, по мирному времени здоровьем не подошел. Пришлось опять на транспорта подаваться. В Мурманск. Поступил на «Тимирязева» и — в дальнее.

Он привалился спиной к мягкой спинке дивана, широко и свободно раскинул руки, отдыхая, и чуть виноватая улыбка тронула уголки его ярко-красных, резко очерченных губ.

— Понимаешь, не хотелось возвращаться в Архангельск: весна, когда еще тут транспорта появятся? А там — сразу в море. Направились мы в Одессу, за пшеницей для Бельгии. Пришли, грузимся, все честь по чести, ну, а в ночь на двадцать второе июня — началось… Над головой самолеты ревут, не поймешь чьи, прожекторы, как сумасшедшие, секут небо, зенитки трескотню подняли, хоть ты уши затыкай. Катавасия! Высыпали мы на палубу: что такое? Вдруг на причале как ахнет одна бомба, за ней другая, третья совсем рядом. И «Тимирязева»…

— Задело?

— Хуже. В машинное отделение… В самую точку фугаска угодила. Три — четыре минуты, и нет судна. Одиннадцать человек только из всего экипажа и уцелело, остальные, — Арсентьев с горечью махнул рукой, — вместе с пароходом… Очухались мы к утру, куда идти? Город весь в огне, убитые, раненые… Детишек и посейчас не забыть… Стали думать, что дальше? Сунулись на другие пароходы — своих полно. К поездам, чтобы в Архангельск скорей, не подступись. Разбрелись кто куда: в порт грузчиками, на буксиры, в ополчение народное. А когда наши начали Одессу эвакуировать, меня в Севастополь перебросили: там, мол, решится, что и как…

Даниил Иванович умолк, задумался, вспоминая пережитое, и лицо его стало угрюмым, каким-то окаменелым. Глотов бросил взгляд на притихшего Маркевича, Напомнил:

— А «Микоян»?

— Ах, да «Микоян», — вздохнул Арсентьев. — Долгая история, Васильич… В Севастополе и направили меня на него, когда окончательно комплектовали команду. Политруком в пятую боевую часть, в машинное отделение. Вот, значит, тогда и довелось военным моряком стать…

Построили этот ледокол в Николаеве, перед самым началом войны. Закончили всю оснастку, опробовали машины и механизмы, и, как водится, сами же рабочие и инженеры судостроительного завода отправились на нем в море, на ходовые испытания перед сдачей судна в эксплуатацию. Там и застало их нападение гитлеровцев. Не успели вернуться в порт, а фашисты уже совсем рядом: бомбят и город, и судостроительные верфи, и корабли. Какие суда могли вырваться, ушли в Севастополь и в кавказские порты, а все недостроенные были самими рабочими потоплены и уничтожены, чтобы немцам даже металл не достался на переплавку. Те судостроители, что на испытания ходили, так и закрепились на «Микояне», стали его командой. Сами и вооружили судно, и в последнюю минуту увели его из Николаева в Севастополь.

— Люди, скажу я вам, дай бог всякому кораблю, — с уважением пояснил Арсентьев, опять берясь за трубку и табак. — Ни злости к фашистам, ни смелости им не занимать, а моряки и того лучше: черноморцы!

В то трудное время боевые корабли Черноморского флота поддерживали своим огнем сухопутные части, оборонявшие Одессу. Таким боевым кораблем, приравненным к рангу крейсера, стал и «Микоян»: в очередь с другими каждую ночь выходил на позиции, поближе к берегам, занятым фашистами, и уж огня артиллерийского, можете верить, экипаж судна для незваных гостей не жалел.

— Посмотрели бы, как работали в такие ночи вчерашние судостроители! — восхищенно вырвалось у Даниила Ивановича. — Бомбы, снаряды бухают рядом с бортом, над головой осколки свистят, а эти люди и не видят, не слышат ничего, столько ненависти и злости в каждом. Другого заденет осколком, взрывною волной с ног собьет так, что и не подняться, а он отлежится в минуту и опять чуть не ползком к орудию, к пулемету тянется — до последнего драться! Раненых чуть не силой приходилось в корабельный лазарет отправлять, а в порту и не думай на берег списывать — ни за что не уйдет. Надо правду сказать, что и командир на ледоколе оказался настоящий. Капитан Сергеев, наверно, слышали? Сталь, а не человек! Вроде тебя, Василь, когда наш «Смидович» фалангисты в Бискайе перехватили: ни в одном глазу колебания или страха…

— Сравнил, скупо улыбнулся Глотов. — Там дело ясное: на транспорте против миноносцев не пойдешь. А у вас обстановка иначе сложилась.

— Это верно, — кивнул Арсентьев, — иначе. Только и в нашей обстановке разные командиры могли бы по-разному держаться. Все от человека зависит, от душевной силы его. Верно, Леша? Вот я и говорю: в то время, наблюдая за Сергеевым, я частенько вспоминал тебя, Василий Васильевич, каким ты был в Бискайе, и, признаться, спокойнее чувствовал себя: Сергеев из той же, из настоящей породы…

— Да будет тебе, — отмахнулся Глотов. — Что ты мне, словно барышне, комплименты сыплешь? Рассказывай лучше, как у вас дальше сложилось.

— Как сложилось, говоришь? Будто и просто, как на войне…

До самой осени нес «Микоян» боевую крейсерскую службу у черноморских берегов — до тех пор, пока гитлеровцы не захватили весь Крым, с трех сторон обложив Севастополь своими несметными силами. А потом приказали ему следовать в Поти, где в то время находилась главная база Черноморского флота, и там приступить к срочному разоружению. Как гром среди ясного неба: почему разоружаться, зачем? Или кончилась наша правда на Черном море, не выстоять нам перед немцами? Ну, можете представить, настроение на судне — хуже некуда! Опять, значит, превращайся в беззащитную плавающую мишень, а может, и того хуже, может, своими руками готовь ледокол к потоплению, чтобы не достался врагу. Однако ни разговоров лишних, ни ропота — ничего, приказ есть приказ, на то и война, на то и сами мы военные моряки, хоть и на невооруженном уже корабле…