Александр Миронов - Только море вокруг

— Спасибо, родная, — Алексей поцеловал ее в ладонь со сморщенной, очень розовой кожицей на кончиках пальцев и окинул кухню удивленным взглядом. Увидел корыто с мыльной водой и бельем, увидел и не по росту большое, в дырках, платье на жене.

— Хозяйничаешь? Чистоту наводишь? Узнаю маму: она это любит.

Таня чуть отстранилась, покачала головой.

— Это не мама, а я сама. Мама… — и запнулась, на миг сжала губы.

— Что? — Алексей пытливо заглянул в потускневшие разом глаза. — Что с мамой?

Вместо ответа Таня погладила его по небритой щеке спросила:

— Ты надолго приехал? Ты в отпуске?

— Да. Но что случилось?

— Видишь ли, Леша… Только ты не волнуйся, хорошо? Может быть, будет лучше, если я уйду.

— Но почему? — Алексей вскочил, схватил ее за плечи. — Я же писал ей о тебе, я все рассказал. Зачем же уходить?

— Маму нельзя волновать, понимаешь? Ни малейшего волнения. Вчера был наш главный врач, осмотрел ее и сказал… С сердцем у нее плохо Леша. Так плохо, что любая мелочь, любой пустяк…

— И ты…

— Я не сказала ей ничего: а вдруг подумает, сто я… разбила твою семью? Пусть лучше так, как теперь: случайная медицинская сестра, пришла на кратковременный постой. Таких сейчас в городе много.

— Глупенькая моя, разве так можно? Мама же все знает, она писала мне из Томска, как хочет повидаться с тобой! Пошли, — он взял Таню за руку, — порадуем ее.

— Нет, Леша, я боюсь.

— Пошли!

— Лучше ты сам.

Алексей выпустил руку, встревожено посмотрел на нее:

— Неужели так слаба?

Из глубины квартиры донесся чуть слышный звон ложечкой о стакан.

— Иди! — вздрогнула Таня. — Проснулась, зовет.

И Алексей пошел.

Мария Лаврентьевна скорее полусидела, чем лежала, в постели, чистенькая, спокойная, с аккуратно расчесанными седыми волосами, и встретила сына так, будто уже зала о приезде. Алексей обнял мать, покрыл поцелуями исхудавшие руки матери, а когда поднял голову, встретился с мягким, странно умиротворенным взглядом ее.

— Я знала, что ты приедешь, сынок, — улыбнулась она. — Только боялась, как бы не опоздал.

— Ну что ты, мамочка, доктор говорит…

— Дело не в докторе, — остановил она его негромким, но довольно твердым голосом, — и не в моем состоянии, не в моей болезни. Я говорю о Тане: она могла уехать, не дождавшись тебя.

— Значит ты…

— А как же? Ты же прислал мне ее фотографию.

Эти слова задели Алексея. Хотелось спросить: «Почему же ты не сказала Тане об этом?» Но не спросил, ожидая, чем объяснит мать свою неласковость с ней. Неужели Таня права и между ними незримо встала та, прежняя?.. — А если бы я не приехал?

Мать улыбнулась, прикрыла глаза синеватыми, в морщинках, веками.

— Позови ее.

И когда Таня смущенно вошла в комнату, она взглядом поманила ее к себе, достала из-под подушки маленькие часики на золотом браслете, которые Алексей помнил с детства, и, застегивая браслет на ее руке, зашептала с горячей мольбой:

— Я хотела просить тебя об этом еще вчера. Но я верила, что Леша приедет, и ждала. Береги его, доченька, береги и люби. Он трудный, жизнь к него сложилась не легко. Но ты береги его, слышишь?..

Время…

Как незаметно и плавно течет оно в обычной жизни человека и как неумолимо стремительно мчится, когда человек готов с радостью отдать не месяцы, а годы жизни за один лишь день, за один лишний час, проведенный с любимым!..

На третье утро после приезда Алексея Таня сказала ему, изо всех сил стараясь сохранить внешнее спокойствие:

— Получен приказ. Завтра мы уходим дальше.

— Куда? — сдавленно вырвалось у него.

— Туда, где все…

Алексей замер, не решаясь расспрашивать о подробностях. Молчала и Таня. Так они и сидели долго. Наконец она подняла страдающие глаза и заставила себя улыбнуться.

— Пойдем в город. Я так и не видела еще твоего Минска.

Он согласился почти с облегчением, надеясь найти в прогулке по городу защиту от одиночества, толь неожиданно обрушившегося на них. Будто и нет еще его, этого одиночества, они же вместе, рядом, и в то же время оно уже здесь: завтра Таня уедет…

Разговаривали мало, и только о том, что не касалось завтрашнего дня и их самих. Вспомнили Ярославль, Полину Васильевну и с грустью — белую архангелогородскую ночь. Потом Алексей рассказывал о детстве, прошедшем здесь. Таня, чтобы как-то отогнать, отодвинуть негаснущую мысль о предстоящей разлуке, расспрашивала: где та школа-семилетка, в которой он учился, и в каком парке он впервые осваивал сложную «науку» езды на велосипеде и почему речонка, петляющая среди этих вот развалин, носит такое странное название — Свислочь. Она не сразу поверила мужу, что под каменными плитами настила под их ногами скрывается та самая река Немига, о кровавом побоище на берегах которой повествуется в «Слове о полку Игореве».

В сквере возле театра они долго стояли под высокими, толстоствольными липами и кленами, на которых, по рассказам минчан, оккупанты вешали захваченных в плен партизан: на каждом дереве по человеку… Над сквером каркало разжиревшее воронье. И от похоронного гама этого становилось не по себе.

— Пойдем, — зябко повела Таня плечами и крепче прижала к себе руку мужа. — Нехорошо тут. Я бы срубила эти деревья.

— Зачем? — Алексей легким пожатием руки ответил на ее ласку. — Пускай растут. Им никогда больше не видеть того, что было, а нам, глядя на них, былое не забыть.

И все же они ушли из сквера, где и ему стало нелегко. Шли медленно, без цели, лишь бы не останавливаться и не заговорить о том, о чем все время думали оба. Так прошли до самой Долгобродской, где на расчищенном от развалин участке зеленел неровный квадрат колосящейся ржи, повернули назад и в самом центре города, на Ленинской улице, увидели такой же квадрат с густо-зеленой картофельной ботвой.

— Жизнь, — улыбнулся Маркевич. — Верили, ждали…

— И я верила в нашу встречу. Даже тогда, когда часть наша попала в окружение и только горсточке бойцов удалось пробиться к своим. И в госпитале, в прошлом году, после ранения, когда главный хирург вынес мне приговор: конец… Вот ты говоришь: верили люди. А разве можно жить без веры?

Ее глаза наполнились слезами, губы вздрагивали при каждом слове, а слова ее лились и лились, словно не было у нее сил удержаться, не высказать все до конца. Прохожие замедляли шаги, с удивлением глядя на обоих, но ни Алексей, ни Таня не замечали этого, не видели ничего вокруг.

— Я и теперь расстаюсь с тобой ненадолго. И если только есть правда на земле, мы скоро опять будем вместе.

И вот уже нет недавней скованности, свинцовой тяжести неизбежного расставания на душе. Шли так, будто встретились, чтобы не расставаться никогда. Предстоящая разлука уже не казалась такой страшной. «Нет, — говорил себе Алексей, — с Таней ничего не может случиться. Слишком тяжелый и трудный путь выпал на нашу долю, чтобы теперь, почти в конце его, ненужное и нелепое подстерегло одного из нас». А Таня снова и снова, как заклинание, как молитву, повторяла самой себе: «Если кому-нибудь из нас суждено погибнуть, пусть это буду я, а не он, пусть буду я, пусть буду только я…»