Станислав Мелешин - Вторая жизнь

Анисим Федорович подбил ладонью усы и храбро подначил:

— Посватаешь?

Шубников покраснел, стушевался и ответил, отшучиваясь:

— А что? Вот только — понравлюсь ли я ей…

— Это уж ваше дело. А ты посватай, а мы подумаем, да и отдадим.

Шубников не сдавался:

— Познакомиться надо. Да притом я и сватать не умею. Как это?

Анисим Федорович с хохотом наседал:

— Это ничего. Научим!

Маланья присела к столу и строго, с достоинством произнесла:

— Да что уж ты так сразу… дочу… Первому встречному! Только сегодня и увиделись! — и поперхнулась, поняла, что сказала лишнее, и крепкий румянец опять ударил ее по щекам.

— Ничего, мы люди таежные, серьезные. У нас ведь как? Отсчитал тыщу шпал — перерыв! Вот они с Катюшей отсчитали по двадцать годков — пора и так далее!

«Мне уже двадцать пять», — отметил Шубников, понимая под «и так далее», что подошла пора жениться, а ей — замуж, и только посмеивался, слушая Анисима Федоровича, который так разошелся, словно сам верил в то, что, как он говорит, так и должно быть.

Настороженная Маланья сидела, подперев щеки руками, и молча ждала, что еще выкинет ее благоверный.

— Отдам с условием — внука заберу к себе! А то в доме моем пустота. Была единственная жар-птица и та на станцию улетела нарзаном торговать! Внук — вот! Как ты — Маланья, вера твоя не против, бог твой?

Хозяйка закрыла глаза, и вдруг крупные плечи ее затряслись, и она жеманно смахнула слезы невидимым платочком, заойкала:

— У тебя Ленин, у меня бог. Ой, да мы оба не против, чтоб ангелочка в дом. Какая тут уж вера! Да я бы на него вместо иконы молилась. Да я бы на коленях перед ним день-деньской стояла! Да я бы…

Шубников расхохотался. Как все славно получалось!

— Ну вот. И ихний бог разрешает. Значит, дело верное. Поезжай на станцию — она в ларьке, увидишь Катерину уже наяву. Познакомься. Да и домой сюда ее свези. Вчера пешком пришла. Я бы сам — да отяжелел уже… Лады?

— Лады, Анисим Федорович!

— А что насчет гнили и лишней зелени у рельсов — уберем! Не беспокойся.

Шубников простился, сел на коня, вошел в тайгу и всю дорогу до своего дома громким хохотом пугал птиц.

…Он и не знал, что был в доме и видел людей, с которыми придется ему породниться. Да это вскоре и случилось.

…Однажды он долго плутал по тайге под ливнем, вымок и промерз: провалился с лошадью в реке. Завернул на станцию. Выпил в ларьке водки и дождался вечера. Катюша боялась добираться одна домой. Он предложил довезти. Сели.

Он засмеялся необидчиво, когда она всерьез спросила:

— А почему вы садите меня не впереди, а позади, как поклажу какую?

— А править умеешь?

— Не, не умею.

В дороге разговорились. Он узнал из беседы, что ей надоело в дому по хозяйству рабой быть. Мечтала свободной стать. Ушла работать на станцию в перронный ларек с водкой, фруктовой водой, конфетами и папиросами. Любила поезда и пассажиров. Сколько перевидала народу! Когда-нибудь и она уедет далеко-далеко и также будет сходить на каждой станции и придирчиво покупать все, что душе захочется.

Всю дорогу боялась: а вдруг обернется, да и обнимет!

А он блаженствовал. Вот ведь живешь себе и живешь, а потом встретишь первый раз такую особую глазастую и веселую, невестой назовешь, и нет уже для тебя человека на свете роднее и милее. Чудо, да и только!

С вздернутым носом, с ямочкой на подбородке, когда улыбнется, начинают изумрудно блестеть зеленые глаза, а завитки волос — колечки за ухом — вздрагивают.

Маленькая грудь и загорелая, округлая шея с капельками пота. Голос, в покое поющий, в волнении — звонкий, крикливый, в котором слышится лесное «А-у!».

С тех пор зачастил на станцию.

Во второй раз спросила:

— Транспорт-то где твой, в одну лошадиную силу?

Он спокойно усадил ее за собой и повез, но мимо дома.

Она встревожилась.

— Куда ты? Остановись, слезу.

— Ко мне.

— Как это?

— В гости!

— Останови, слезу. А в гости — обещаю, в другой раз.

Вошла в свой дом, потом вернулась и, краснея, шепотом погрозила:

— Напугал, прям…

Маланья вздыхала, тревожилась и думала о том, что для Катюши жених-то, наверное, живет в другой, в золотой стороне.

Анисим Федорович сидел, молчал, хлебал, как работал, окрошку и кашлял. И сказал дочери:

— А ведь тебя сватать приходили.

Катюша заинтересовалась.

— Кто такой?

— Да тут, с конем один…

— Не знаю такого.

— Лесник он.

— Это как же, сватать? Без меня… Вот еще! Чудно что-то! Да я и не видела его!..

— Зато он все глаза на тебя проглядел, фотографии просмотрел. Понравилась. А может, притворялся. Это, говорит, кто, что за красавица? Королевой припечатал!

И Анисим Федорович и его жена обиделись на дочь за ее непочтительность к такому важному событию, как будущее возможное сватовство.

Их обида выражалась в молчании. А она только смеялась.

Первый раз в жизни ее сватали!

— Я хромой притворюсь, вот хохоту будет!

Ее матушка сидела боязливо и только иногда вставляла словечко.

На этот раз она сказала:

— Правильно, дочь. Цену себе знай.

Отец кашлянул.

И вдруг Катя рассердилась:

— Уж не вы ли приискали?! Если по-вашему думать — вот и ищи, кто из них! Мало ли с конями и телегами на станции толкутся! — А сама вспомнила, как в третий раз он прибыл и спросил:

— Где-то мы с вами встречались?

Она уже мягко и шутливо ответила:

— Выпьете водки — вспомните. Приснилась, наверное.

А он ей ответил:

— Я редко пью.

…Все это было и осталось в воспоминаниях.

Там, где он всегда купался и плавал, у берега илистое дно и только на глубине таился песок, до него он доныривал.

С помощью лошади дотащив на волокуше четыре каменные плиты, уложил их на берегу, под черемухой, разросшейся в овраге, который перерезал обрыв.

Здесь было вдоволь солнца, воды и густой прохладной тени.

Теперь — загорай, ныряй, сколько душе угодно, хоронись в травах и спи, пока не приснится что-нибудь страшное.

Остывающий алый шар солнца застревал в соснах и не торопился ни погаснуть, ни скрыться. Пламенные стволы сосен пылают, темные воды реки словно устланы плитами из красной меди. А тишина — такая, что слышен полет оторвавшегося листка.

И комары не допекают — висят в воздухе.

Катя, не стесняясь, плавала почти голой, с распущенными волосами.

Шубников хмурился, а она смеялась, дразнила.

— Кроме тебя, никто не увидит, Вот поймай меня…

Шубников строго приказал:

— Оденься! Вон медведь смотрит!

— Никто не смотрит! Никого… кроме тебя.

Действительно, кто может увидеть, разве что случайно заблудившийся на другом берегу. А медведи и птицы — что они понимают в женской красоте?!

— Как никого? Как никто не видит? А птицы, а медведи!.. Кругом глаза. Мало ли народу бродит по ягоды, по грибы!