Станислав Мелешин - Вторая жизнь

Тайга была внизу. Она дышала под ним, как глубинное зеленое море, и несла его взгляду навстречу и реки, и озера, и мосты, и деревни, и дальние облака над ними.

Все вокруг здесь было знакомо и как бы внове. Сейчас он задержал свой взор на синей мерцающей ленте железной дороги (она опоясывала гору с одной стороны) и открытых темных карьерах рудник с рабочим поселком около.

Это он, Шубников, вывел однажды геологов к этому месту. Он вспомнил: когда-то он долго не мог выбраться из Каменного урочища, кружил меж двух великаньих гор с одинаковыми речками у подножий.

Присел отдохнуть на валун — и ахнул! Корневища сосен вырывались из плена красно-синих глыб. Взглянул в небо — вся гора из железа! Он сразу узнал глыбы руды: в школьном кабинете были точно такие, только камешками… Взял один такой камень на всякий случай: все-таки тут нужен специалист. Геолог. А потом забыл об этом или уверился — померещилось, будто это железная руда. А однажды, делая переход от одной из лесных стоянок до другой, — он знал их по округе сотни: в них были геологи, рыбаки, лесорубы, охотники-манси, гуртоправы оленьих стад, — набрел на музыку.

В ночной тайге орал запущенный на всю катушку невидимый транзистор. Мужской голос клялся в песне: «Если станешь бабушкой, все равно ты будешь ладушкой». Увидел костер и около развороченной берлоги — трех бородачей с ружьями. Он понял, что это не охотники и не геологи: ни дичи, ни теодолитов и реек, только пустые консервные банки аккуратно сложены под помеченной зарубкой сосной. Когда он молча подошел к костру, они раздвинулись и дали ему место, и один из них подал лучину, чтобы он прикурил трубку. Кто они такие и как сюда забрались? Когда трубка раскурилась, он сказал: «Здравствуйте!»

Черные, в крепкой походной одеже, они хором ответили: «Здорово, парень!» — и рассмеялись.

— Кто такие?

— Тайга — наш дом.

— Прекратите шутки! — остановил и потушил смех четвертый, постарше, вышедший из ночи, сел на камень, развернул на коленях карту и ткнул пальцем в какой-то местный меридиан: — Встреча у нас состоится здесь. Мы на верном месте?

И тогда Шубников подал свой голос:

— Здесь у вас встреча не состоится. Это место очень похоже на другое. Когда-то я также заблудился. А отсюда вам нужно идти прямо по реке. Посмотрите на камни второй горы. Любопытные глыбы.

— Посмотрим, — сказал четвертый и попросил: — Веди нас.

И он вывел их. Вывел к товарищам. И только тогда он уверился, что это геологи, и четвертый взял у него адрес.

Как-то ночью нагрянули к нему на лошадках.

«Мы за тобой, Шубников! Едем! Ты — счастливый!» — сказали они ему.

Увезли его. И поили его спиртом, наперебой показывали тяжелые булыжины, в которых — смотри-ка! — семьдесят с чем-то процентов чистого железа.

…И сейчас счастливый.

Весь день он с удалью, как добрый молодец, гарцевал по тайге и пел песни, всякие, без разбору, какие приходят в голову.

То, что поведала ему жена, что увидел он в расплывшихся от слез глазах, в которых были и страх, и радость, и удивление, — все это нужно было как можно скорее сообщить тестю. Сообщить о будущем внуке.

Он вышел из тайги на дорогу, и конь сразу отпрянул назад, присев: на них обрушился скрежещущей чугунной громадой товарный поезд и, по-хозяйски оглушив их и каждую птицу гудком, умчался вдаль.

Шубников снял кепку и помахал ему вслед, как другу.

Это везли его руду — туда, где товарняк пройдет замедленным ходом мимо станции и вслед ему многозначительно и обязательно тоже взглянет, как дочь обходчика и как жена лесничего, славная и вальяжная в белом халате, Катюшенька — буфетчица перегона.

Не было уже в предосенней тайге тишины, она потрескивала, шуршала, заливалась поздними птичьими голосами, а были в ней и размахнувшееся на полсвета огромное небо, и солнце — в нем, доброе, пшеничное, и белоколонные березы в ярких желтых покрывалах, и черные вагоны с рудой, увозившие ее в глубь горного Северного Урала, куда-то к далекому новому заводу.

Все это уже носило свой особый смысл, и он ожидал томительно-сладостное приближение чуда, которое было наполнено жизнью, радостью и светом.

И все это заключалось в одном, великом — рождении человека!

Три важных события было за всю его жизнь: армия, железная гора и любовь… К ним теперь прибавится четвертое — сын, который будет жить и жить в этом большом зеленом мире! Станет он в свое время, кем захочет: лес рубить — лесорубом, пожар тушить — летчиком, пути беречь, как тесть, руду эшелонами возить. Уж на свое место Шубников его не ставил, мелькала приятная мысль, что сын пойдет в геологи и сам откроет свою железную гору, и станет он, как однажды польстили ему геологи, «за свою страну в ответе».

В сторожке путевого обходчика было тихо.

И весь путь Шубников держал вдоль полотна железной дороги, параллельной земной, и все поглядывал поверх насыпи: надеялся наконец-то все-таки увидеть тестя шагающим по шпалам, с молоточком, вызванивающим свою путевую металлическую мелодию.

Мимо мчались пассажирские поезда, но больше — товарные с открытыми платформами, добротно груженные все той же самой знаменитой рудой.

Конь лесничего почти уже привык к двигающимся железным громам, если они не орали гудками. Он чутко фыркал в ответ и настороженно косил глазом.

Уже начинало смеркаться. Накрапывал дождичек. Желтые шубы берез отяжелели, распечалились, а сосны с косыми, словно обрубленными, черными ветками.

Шубников с екающим сердцем и душевной горечью понял, что сегодня с тестем ему не придется встретиться, наверное, тот вызванивал свои симфонии в другой, обратной стороне, аж около Голубого урмана, там, где уже начинается тундра…

…Катюша ждала Шубникова в ярко освещенном дощатом ларьке с белым халатом на плече.

Он улыбнулся и первое, что услышал — голос жены:

— Промок! Устал, Ванюша?

Он столько скакал по дороге, чтобы сообщить ее отцу о той радости, которую он нес в своем сердце!

— Ну, говори, как ты, что, кого видела?

— Маму, я ей сказала…

— М-да…

Когда Катюша повернула плечо в сторону оконца, за которым хлестал дождь, и он вдруг увидел ее всю, а особенно милое лицо: сияющие глаза, румяные щеки, завитки волос над ухом и, как бы чужие, затвердевшие губы, — такая щемящая душу приятная боль наполнила его, что он готов был пасть на колени и молиться, как молятся другие пред иконой пресвятой девы Марии.

— Сказать бы надо… Бате!

— Он уже, наверное, знает! Разве матушка промолчит?

— Чего же ты вся зареванная! И сейчас — слезы!

Катюша погладила его по щеке.

— Первый раз, чать-то, боязно! Мамуня тоже, когда меня носила, ревела.

— Поехали!

Он засмеялся.

— Н-но, мотоцикл, в одну лошадиную силу!