Станислав Мелешин - Вторая жизнь

Они сидят на лошади, как всегда: муж — впереди, жена — позади. Она крепко обхватывает его руками, словно он убежит, ускачет…

И они едут не спеша — лошадь идет шагом. Он поет, а она целует его шею, тянется, силясь достать губы, и дует в уши. Он знает: это значит, нужно повернуть голову навстречу.

От станции дорога плясала по торфяным взгоркам и ныряла в тайгу.

Из-под тучи на лиловое небесное пространство выплыла пушистая дрожащая радуга и, уткнувшись, подставив разноцветное колесо под плотные солнечные лучи и согреваясь, запламенела.

Шубников услышал голос Катюши.

— Смотри, озябла! Ой, мамочки! Хорошо-то как!

Лошадка степенно ступала копытами по лужам и скользила по обочинам лесной дороги, уютно держала на своей теплой хребтине двух людей и прядала ушами, слушая их говор и восклицания, словно понимала что. Катюша ойкнула и рассмеялась по-детски звонко и заливчато, ткнула Шубникова кулаком в бок.

— Да смотри же, Ванечка! Ведь лебеди в небе! Вон-вон, летят!

Белые лебеди поднимались из тайги вверх, к радуге, вплывали в нее, как в ворота, становились разноцветными: розовыми, зелеными, голубыми, желтыми и огненными — играли, радуга уходила от них все дальше и дальше и густела, они настигали ее, а потом поднимались и взмывали вверх: и вот ведь какое дело — они стремительно облетали по кругу ее орбиту.

Это был их путь, по небесной бесконечной дороге на юг, их сказочный полет над тайгой и над водами, над земными дорогами, по одной из которых милая лошадка осторожно несла на себе двух счастливых людей.

Лошадка тоже неторопливо входила в радугу, как в красные бесшумные ворота, раскрытые всем навстречу.

Борька посматривает на дверь. Ему хочется уйти на улицу, постоять на солнце и пробежать по дощатому тротуару от дома до берега, туда, где катится по камням холодная речная вода, где толкутся мальчишки, готовясь к плаванию на плотах.

Сегодня воскресный день. Отец с утра не в духе.

— Сиди дома. Вот тут! — сказал он, показывая рукой на громоздкий окованный медью сундук.

Отец и сосед Лопатин вчера вернулись со сплава. Сегодня с утра они сидят посредине избы за столом, пьют водку, жуют соленые огурцы и молчат, думая каждый о своем. Они молчат потому, что собрались обсудить «одно дело», о котором будут говорить после, «когда развяжутся языки».

Лопатин пробует уже запеть «Среди долины ровны-ы-я…». Повторив начало песни, несколько раз замолкает и ждет, когда подхватит отец. А отец вертит в руках огурец и все не решается его съесть. Лопатин опять пробует запеть, но отец останавливает его и сует огурец.

— На, съешь вот этот.

Лопатин откусывает половину, жует и морщится.

— У-у! И этот горький… как моя жизнь.

Отец качает головой, вздыхает, — горькая жизнь-то не у Лопатина, а у него… У Лопатина добротная изба, богатые огороды, корова, козы и разная птица, а самое главное — есть жена и всего один сын…

Отец смотрит в окно и думает вслух:

— А у меня жены нет, а ребят трое. Померла Марья.

— Нет, ты погоди, — останавливает отца Лопатин и пробует снова запеть. Он закрывает глаза и поднимает голову кверху, поет громко, пронзительно, будто плача:

Останавливается, долго молчит, потом, словно спохватившись, запрокидывает голову и, ударяя после каждого слова кулаком по столу, продолжает:

Наклоняется, слушает, не поет ли отец, смеется, прижимаясь к столу, и хлопает рукой отца по спине.

— Дуб ты… Вася! — обиженно отворачивается и доедает горький огурец.

Отец сердит на себя за то, что давал слово дочери Зинке не пить больше и не сдержал слова, сердит на соседа Лопатина, рано опьяневшего, на сына Борьку, успевшего к приезду отца порвать новые штаны. Когда отец сердится, то гладит свою рыжую бороду. Он перестал бриться с тех пор, как умерла мать. За это время у него выросла густая рыжая борода. Если он пьян, то целует Борьку и Зинку, борода колется, она жесткая, но мнется, как медная проволочка, обнимает — спину жгут его теплые руки. А грудь и плечи у него такие широкие, что хочется повиснуть на нем, свернуться калачиком на его груди и уснуть, слушая его глубокое дыхание и громкие стуки сердца.

Сосед захмелел, привалился к столу, одной рукой пощипывает усы, другой все хочет обнять отца, но рука не слушается, валится с плеч и повисает.

Отцу неприятно, что Лопатин навалился на стол, ему жаль сейчас мягкого и доброго соседа. Он берет длинного и тощего Лопатина под мышки и сажает на стул: «Сиди прямо! Не гнись!»

— Нет, ты мне скажи… — Лопатин заикается: — Марья… не плоха-а-а-я женщина была. Слышишь? Талант в душе и сердце имела…

Отец зло и жестко отвечает, не глядя на него:

— Марья померла. Чуешь? А мне вторая жена нужна. Детям моим мать нужна. Чуешь? Целый год прошел.

На слова отца резко обернулась сестра Зинка, она стояла к отцу спиной у зыбки, где спит Людочка. Обернулась и посмотрела на отца долгим, суровым, каким-то непонятным взглядом.

Отец заметил взгляд дочери и умолк. Борька знает, что отец любит Зинку и слушается ее. Она осталась после смерти матери хозяйкой в доме.

Слова отца об умершей матери и о том, что детям его, то есть Борьке, Зинке и Людочке, нужна другая мать, Борька встретил с интересом: «Как это… другая мать?» — и стал слушать, что будет дальше.

Проснулась и заплакала Людочка. Зинка склонилась над зыбкой.

Отец отвернулся, поднял руку, наверное, хотел стукнуть по столу, но раздумал и положил руку на стол, разгладил складку скатерти и сказал, обращаясь не к Лопатину, а скорее к Зинке:

— Вон их у меня трое, а что мне с ними делать?.. Обшивать, обстирывать, кормить нужно! А один-то я по семейному делу не способен. Все есть: дом, работа, дети… и сам я еще герой, а вот без жены семья не семья! А один-то я по семейному делу не способен. Чуешь? — и указал рукой на Борьку: — Борис! Иди сюда.

Борька мнется, медлит, потом подходит к отцу, подгибает колени.

— Вот опять штаны порвал… — Отец гладит Борьку шершавой ладонью по щеке: — Иди обратно. Сядь. Чуешь? — и смотрит на дочь.

Зинка баюкает Людочку и поет. Людочка плачет долго, пронзительно. В избе жарко и душно. Лопатин курит махорку. Отец, закрыв глаза, мычит что-то: «И-и-их-ма!» — и качает головой, повторяя: «Чуешь, чуешь?»

Борьке скучно. Он сидит снова на сундуке, болтает ногами и стучит пятками о холодную медную обивку, слушает Зинкины причитания, подражающей матери: «А баю-баю-баю, жили люди не в раю».

Отец, смешной и лохматый, смотрит на нее, улыбается и ласково шепчет:

— Зинаида… Умница она у меня. Пионерка, а в лагерь не поехала… Людмилу вот нянчит… — Отец толкает Лопатина локтем в бок: — И, мать моя, чуешь, как кричит!