Василий Шукшин - Верую! [сборник]

«Оба мы перед ней какие-то... маленькие, – признался себе Петр. – И не знаем, что делать. Вот человечина!»

– Спеть?

– Спой. Сейчас я гитару принесу, – Фонякин встал и вышел из комнаты.

– Сдал крепко отец-то, – сказал Петр.

Ольга, уперев руки в бока, задумчиво смотрела в темное окно. Ничего не сказала.

– Покажи брата, – попросил Петр.

Ольга показала глазами на портрет (увеличенную фотографию) молодого круглолицего, до удивления похожего на Ольгу парня в офицерской форме. Взгляд такой же – прямой, твердый, открытый. Петр вгляделся.

«Он бы сумел с ней поговорить», – подумал невольно.

Фонякин принес гитару, неумело тренькнул струнами, подавая ее дочери.

– Твоя. Помнишь?

– Помню, – Ольга взяла гитару, села на стул, положила ногу на ногу. Тесная юбка чудом не затрещала.

– Что желаете? – посмотрела с усмешкой на отца и мужа. Когда она так усмехалась, у нее отчетливо обозначались темные усики над ярким, капризно очерченным ртом.

– Чего-нибудь, – сказал Фонякин.

Петр всего раза два слышал, как она поет: хорошо, ему очень нравилось.

Ольга настроила гитару, подумала. Посмотрела на отца, на мужа... И запела негромко:

При первых же звуках песни у Петра сделалось хорошо на душе; уютно стало в комнате. Пела Ольга низким, чистым голосом, просто, будто нехотя. Но голос шел от сердца, и так был он дорог!.. Полузабытое, редкое чувство далекой молодости – когда хотелось отчего-то вдруг заплакать – вспомнилось.

Гитара задумчиво гудела.

Петр посмотрел на тестя. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально и хмуро смотрел перед собой. Многое он прощал дочери за ее песни. Любил он ее, крепко его заботила ее судьба.

Ольга допела песню, положила крупную белую ладонь на струны, посмотрела с усмешкой на обоих.

– Чего носы повесили?

Фонякин очнулся, поднял голову.

– Так.

– Давайте вместе какую-нибудь? – предложила Ольга.

– Ну уж нет! – возразил Петр.

Фонякин тоже сказал:

– Зачем? Спой еще.

запела Ольга; и опять властное чувство тоски и скорби охватило Ивлева, но странной какой-то скорби: как будто и не скорбь это, а такое чувство, когда хоть и грустно, хоть и плакать хочется и жаль чего-то, но если плакать, то и смеяться и любить – вместе. И прощать и жалеть: «Милые, милые, родные люди, ничего, хорошо ведь?»

«Моя ты или не моя? Если б ты была моя совсем, с твоими песнями вместе! Ничего бы не надо больше», – думал Петр.

Ольга кончила петь.

Некоторое время все трое сидели молча, додумывали думы, какие породила песня. Жалко было уходить из того смутного, зыбкого, бесконечно доброго и печального мира, куда увели песни.

В комнату вошел директор школы, низенький, плохо скроенный человек в бостоновом костюме, сказал громко:

– А, вот они где!.. Ольга Павловна, без вас там все разваливается. Пойдемте танцевать, – посмотрел на Петра вопросительно.

– Я не танцую, – сказал тот.

Ольга положила гитару на стол, легко поднялась. Петра всегда поражало, с какой легкостью она носит свое большое тело.

– Пойдемте.

Они ушли.

– Вот так, – сказал Фонякин. И надолго умолк.

Петр слушал патефон, веселый говор и смех, звучавший в соседней комнате. Опять новая жизнь...

– Значит, столярничать? – спросил неожиданно Фонякин.

– А что?

– Так просто. А поучиться... не думал? У тебя сколько?

– Пять классов.

– М-да-а... не густо. Но ведь и годов-то тебе еще не много.

«К чему он?» – недоумевал Петр.

– А что? – опять спросил он.

– Да ничего!.. Время сейчас такое – все учатся... У нас вечерняя школа хорошая. Хотя бы техникум... Жизнь большая.

– Посмотрим, Павел Николаевич.

Жизнь дальше пошла так.

Столярного дела в РТС Петру не нашлось. Мелкие, шабашные заказы по селу выполняли старики-пенсионеры. Да и стыдно было бы заниматься этим. Зато его с великой охотой взяли в плотничью бригаду на строительство кошары.

Ольга не на шутку принялась за книги.

Рано утром Петр осторожно вставал с кровати, умывался во дворе под рукомойником, одевался, ел на кухне невкусные пироги с морковью, которые почему-то в изобилии пекла теща, запивал молоком... Если Фонякин был дома, он беззлобно ругался с кем-нибудь по телефону в прихожей. Иногда вместе ели пироги с морковью.

Теща и Ольга спали еще.

– Как дела? – спрашивал Фонякин.

– Ничего. Как у вас?

– Ничего.

И каждый думал о своем.

Позавтракав, Петр уходил на улицу, садился на скамейку у ворот, закуривал в ожидании автобуса (стройка была в пяти километрах от села, рабочих возили на работу и с работы). Это было самое хорошее время дня – эти полчаса, пока он ждал автобуса. Солнце еще не поднялось из-за горы, но светло уж, и все село ворошится. Поднимая пыль, прошло стадо коров. Небольшое. Большое оно будет в конце села. Хлопают калитки; запоздавшие бабы догоняют пастуха, подстегивая коров хворостинками.

– Ну, отелилась, ли чо ли?! – ругаются. Как будто не сами виноваты, что пронежились лишних пяток минут в теплой постели.

Протарахтит телега с мужиком. Мужик что-нибудь крикнет запоздавшей бабе, а та в долгу не останется. Засмеются. Голоса еще с хрипотцой – со сна, теплые. Люди не успели наработаться – не сердитые. Да и шибко уж просторно, ясно, свежо вокруг, так и подмывает крикнуть через дорогу что-нибудь самое пустяковое.

– Здорово, сосед!

– Здоров. Как ночевал?

– А ничо, слушай! Жена бы не растолкала, дак ишо бы поспал. На коровьем-то реву оно, это, спится, язви ее!

А подальше еще двое переговариваются через плетни:

– Ты что седня вечером делаешь-то?

– Дак а чо?.. Вроде особо-то нечего.

– Может, сплаваем в островишко, посидим?

– Оно можно бы... у меня припасишки вышли. Я этто заказывал Семке Косому: поедешь в город, возьми на мою долю с кило. Забыл, окаянная душа!

– У меня есть маленько, я дам.

– Но давай. А я на днях сам поеду, дак куплю. Дроби-то я накатаю...

– У меня дробь есть. Правда, тоже не магазинная...

– Да дроби не надо. Я вон парнишку заставлю, накатат сколько надо.

– Ну и сплавам, посидим, – а дальше негромко: – Я тада возьму на литровку?.. – кивок в сторону крестового дома, где живут две учительские семьи. – Штук шесть-то добудем, поди.

– Бери, добудем.

Договорились вечером сплавать на охоту. Пороху один другому одолжит. Дробь пойдет самодельная. А так как деньжонок у обоих нет, а выпить после охоты надо, один возьмет у учителей шесть рублей под уток (бутылка – пара), купит две бутылки и поставит в погреб. Приплывут затемно, разложат во дворе огонь под таганком, сами отеребят, опалят, распотрошат утку и заварят целиком в чугуне. Вкусно и долго пахнет потом на улице паленым; блаженно покряхтывают двое, прихваливают: