Камиль Зиганшин - Возвращение росомахи [Повести]

В палатке тепло. Лукса уже позавтракал и ушел откапывать капканы. Через полчаса я тоже был на лыжах и брел по Глухому. Он оправдал свое название. На нем действительно все глухо. Ни одного свежего следа.

Вернувшись к становищу, принялся готовить ужин. Вскоре подъехал шатающийся от усталости наставник — ослаб за время болезни. Я обратил внимание, что он сильно возбужден.

— Что-то случилось?

— Отгадай загадку, — предложил он вместо ответа. — В липе сидит, скребется, пыхтит, тронешь — рычит.

— Медведь?

— Верно. Потеплело, вот и проснулся. Со стенок труху соскребает. Постель помягче делает. Пойдешь со мной?

— Ты еще сомневался?! — обиделся я.

Весь вечер тщательно готовились. Отливая в колупе [29] Колуп — форма для литья пуль. пули, Лукса все сокрушался, что тигр много ходил по одному из его путиков.

— Пока не буду туда ходить. Увидит, что следы топчу, — всякое думать начнет, сердиться будет.

— Лукса, ты же говорил, что тигр очень умный зверь. Все понимает.

— Да, куты-мафа, что думаешь даже знает. Подумаешь: не буду стрелять, — он понимает и тоже думает: не буду его трогать. Но когда куты-мафа далеко, он не знает, что я думаю. Не понимает, зачем по его следам хожу, и сердится.

Я не раз слышал, что некоторые промысловики до сих пор настолько боятся тигра, что стоит ему появиться на участке, бросают охоту и покидают это место, порой навсегда.

Лукса сегодня снял четырех соболей, и, хотя прошло больше месяца, ни один из них не попорчен мышами. Закончив приготовления к охоте, он раскурил трубку и задумался, глядя по обыкновению сквозь щелку в дверце, на переливы огня в печурке.

— О чем думаешь? — потревожил я его.

— Так, вспоминаю… Раньше ведь как было? Перед большой охотой к Аки с белым петухом шли. Он надевал шапку с рогами, маску — хамбабу. На пояс вешал кости медведя, рыси, железные погремушки. Под бой бубна в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой ставили. Шаман вокруг ходил, камланил, волшебные слова говорил, пахучим багульником дымил — злых духов отгонял.

Как вода закипала, петуха в котел бросал — Пудзе подарок делал. Только тогда на охоту шли. Сейчас так не делаем, а хороший охотник все равно без добычи не остается…

Встали одновременно, как по команде. Не спеша собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил печь сырым ясенем, закрыл поддувало: «Пока огонь в печке — удача с нами». И, взяв Пирата на поводок, скомандовал: «Га!» [30] Га! ( удэг .) — Пошли! . Долго шли по долине ключа. Свернув в один из боковых распадков, стали карабкаться на сопку.

Чем дальше, тем круче склон. Чтобы не скатиться вниз, все чаще хвататаемся за кусты и подлесок. В закрытой со всех сторон ложбине Лукса встал.

— Передохнем? — спросил я.

Вместо ответа он показал на дерево в метрах десяти от нас. Я понял — пришли!

Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки.

Пират, почуяв запах зверя, вздыбил шерсть и взволнованно завертелся вокруг нее, шумно вынюхивая, откуда сочится медвежий дух. Найдя это место, принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения.

Лукса снял лыжи и, подойдя к липе, прижался к ней ухом — внутри тихо.

Я тем временем метрах в семи утрамбовывал небольшую площадку, обламывал закрывающие обзор ветки. Тот, кто бывал на медвежьей охоте, представляет, с какой тщательностью все это выполняется.

Лукса поручил мне держать под прицелом лаз, а сам обухом топора принялся бить по стволу — будить лежебоку. Стукнув раз десять, замер. Стая снежинок закружилась в воздухе. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса ударил еще раза четыре, но косолапый либо крепко спал, либо затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец уже не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода.

Видя мое состояние, наставник подошел, чтобы дать мне возможность отогреть руки в меховых рукавицах и обмозговать, как выманить засоню.

— Будем стрелять по стволу. Заденем — вылезет, — решил он.

Поочередно всадили четыре пули, стреляя каждый раз все ниже и ниже. Из дупла ни звука.

Теперь Лукса взял лаз под прицел, а я принялся рубить отверстие в месте, подсказанном собакой. Дерево поддавалось с трудом, и, когда я выдохся, Лукса сменил меня. Прорубив наконец небольшое отверстие, он припал к нему одним глазом. Через некоторое время обернулся и приложил обе руки к щеке — спит. Я подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахнуло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу черный ком. Длинная шерсть чуть колыхалась. Мне даже почудилось сладкое посапывание.

Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом принялся тыкать в зверя. Медведь завозился, рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться по пористым стенкам древесной трубы наверх. Вот из лаза показались широкие лапы, оскаленная пасть.

Я выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой удар подтвердил преждевременность выстрела.

Наставник наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, опять потыкал медведя. Тот не реагировал. Лукса произнес традиционное:

— Не сердись, Пудзя. Состарился совсем медведь. Не ругай за испорченную берлогу — медведь сам виноват. Мы долго просили выйти. Не послушался.

Расширив топором дыру, вдвоем кое-как вытянули косолапого. Когда рассматривали его в «глазок», Лукса определил: пестун. Мне же показалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Ошиблись оба. «Медвежонок» оказался довольно крупным самцом килограммов на сто двадцать-сто тридцать (гималайские мельче бурых). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе имелось глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры хозяина.

Не теряя времени, начали свежевать добычу. Иссиня-черную, с серебристым глянцем «шубу» с белоснежной чайкой на груди (из-за нее гималайского медведя еще величают белогрудым) снимали аккуратно — Лукса обещал после выделки подарить ее мне.

Глядя на длинные, слегка загнутые клыки, я невольно поежился. Один из них, верхний был сломан и, похоже, давно — место слома уже отполировалось.

Медведь оказался довольно упитанным. По бокам и на ляжках слой сала в пол-ладони, на спине и лапах — с палец, а внутренности так буквально залиты жиром.

— Запасливый лежебока, — радовался наставник.

Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Сердце, печень и часть мяса сложили в рюкзаки. Лукса еще вырезал, предварительно перетянув шейку веревочкой, целебный желчный пузырь. Поколебавшись, вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца.