Иван Торопов - Избранное

Какие же это, думаю, воры-жулики, люди как люди, и фамилии самые простые Володя Иванов, Костя Сидоров…

Когда стали знакомиться, подошел я к Володе, посмотрел в глаза его — захолонуло у меня в груди, и непонятно отчего прочь бежать захотелось. Глаза у Володи были васильковые с ярко-белыми белками, и веяло от них таким ледяным холодом — что морозно мне стало в жаркий июльский день… Отчего такие глаза… ледяные… От рожденья, может? Или время их так выстудило? Захотелось мне отвернуться, убежать, но сдержал я себя, даже взгляд в сторону не отвел.

— Здорово, бригадир. Думаю, мы с тобой хорошо поладим, — сказал мне Иванов, глядя в упор. — Работы я не боюсь, а ты, гляжу, парень правильный.

Когда сели обедать, за супом с котелком сбегал Кешка, Костя Сидоров, они с Ивановым из одного котелка ели. И котелок после еды тоже мыл Кешка. Видно, так у них повелось: Кешка у Володи вроде бы на подхвате. Не понравилось мне это, ну так что ж… дело ихнее.

Кешка был постарше Володи, но повиновался ему во всем. И подумалось мне, что связывает их что-то мне непонятное… Тайна какая-то.

Работали они хорошо, не отлынивали, хотя видно было, что ни багра, ни топора раньше в руках не держали.

Четвертого из нашего подкрепления звали Иван Греков. Высокий, прямо как гренадер, парень. Тоже лет двадцати пяти, не больше. На голове у него смоляные кудри. Глаза черные, горячие, чуть навыкате. Лицо смуглое, улыбчивое, губастое.

Сюзь Васькой, мастер наш, спросил его как-то:

— Кто же ты будешь, Иван Греков, в этой жизни?

Иван, не гася улыбки, ответил:

— А про то одному богу известно…

Вурдов, Феофан Семенович, начальник караванки, собрал наше пополнение, позвал мастеров, бригадиров и жестко предупредил:

— Я к-кочу особо сказать вам, граждане или не знаю как вас там. Я к-кочу особо предупредить, чтоб вы работали до седьмого пота. Чтоб тем потом смыли свой позор. На вас, прошу помнить, лежит пятно, и я вам это пятно припомню, если чего только… да!

Пока Вурдов говорил, я невольно взглянул в сторону Иванова и прочих. Кешка непонятно ухмылялся, а Володя сверлил васильковыми своими глазами начальника, заметил я — чуть дернулись у него желваки, и — снова замерло, окаменело лицо.

Когда все, кроме мастеров и бригадиров, разошлись, Сюзь Васькой спросил у Вурдова:

— Как же со спиртом, давать или нет?

— Вот им, а не спирт, — показал Вурдов кукиш и выругался.

— Нет, Феофан Семенович, — возразил Васькой. — По мне, так надо бы давать, которые на совесть работают. Что там мужику сто грамм, слону дробинка, щелчок медведю… Да, может, еще и неплохие парни попались. Среди них ведь тоже небось всякие есть. Кто, может, по глупости да по молодости влип… Думаю, настоящих зверей без конвоя не выпустят хвостовые караванки гнать… Да и зимой они, говорят, в лесу работали…

— Смотри, если хочешь — на твою ответственность, — сказал Вурдов.

— Погляжу, — согласился Васькой. — Посмотрим, как повернется. Сразу отказать просто.

Я вспомнил, что Васькой, маленький наш мастер, тоже фронтовик, всю войну прошел, от звонка до звонка, как он сам выражался.

Два дня моросил теплый дождичек, вперемежку с солнцем. Сочной зеленью налились луга, и полезли из земли рыжики.

Остановились мы под селом Гарья, там Сысола делает огромную петлю. Разбили свой лагерь на мыске полуострова, который огибала река, как раз там, где русло снова выпрямлялось, — и захотелось мне пройтись по лесу, поискать рыжиков. В таких местах всегда их полно, это я точно знаю. Очень я их люблю, и соленые, и жареные, и печенные на костре. После ужина взял мешок из-под крупы, позвал Зину, и пошли мы в лес.

В таких местах гривки веретеек перемежаются лугами, и старые русла заполнены стоячей водой — долгие годы ищет река, как ей лучше течь, выбирает дорогу, а рыжик как раз такие места обожает.

Луговой рыжик растет зеленоватый сверху, под цвет травы, а на веретейке, на крепком месте, под рыжими иглами сосен, боровые рыжики. Рыжие.

Зина тоже все это знает, и какой рыжик где растет, и где какой лес… Зина знает, и я знаю. Да и какой же коми человек об этом не ведает… Впрочем, чего это я расхвастался.

Почти бегом — не терпится — вошли в лес, озираемся, будто не за тем вошли, приноравливаемся, начинаем смотреть под ноги. Лужайки уже выкошены, снова зеленеет отава.

— Вот ты, желанный, — кричит Зина, и я невольно думаю, что это ко мне относится, привык я к Зине. Но нет — под упавшей, выцветшей сосенкой Зина нашла гриб. Я опустился на колени, приподнял хвою и смотрю на него, на первый рыжик этого года. Я не тороплюсь срезать его, смахиваю со шляпки налипшую хвою и, по старой привычке грибника, начинаю шарить взглядом вокруг — где остальные… Рыжик растет кучно.

И так хорошо мне, радостно, будто не обыкновенный гриб я нашел, а невесть какую драгоценность. Как красив он, как ровно очерчены на розовой шляпке темно-красные круги, чуть темнее всего остального грибного тела.

Срезал перочинным ножом короткую толстую ножку, и на срезе выступила молочная капля. Песок запутался в пластинчатой изнанке гриба, я сдуваю его, нюхаю рыжик, и хочется втянуть в себя этот грибной запах, задержать в себе эту красоту, и в то же время помнишь — как вкусна эта красота на сковороде, со сметаной.

Зина протягивает руки: «Дай, Федя, и мне, в этом году не держала еще рыжика в руках…»

Пошли дальше, вдоль гривки, и рыжики полезли сами в глаза — чистые, гладкие, крепенькие. Ай, матушка-гриб… Сколько их здесь, под рыжей хвоей. Смотришь — вроде и нет ничего, а глаза уже знают, что гриб их обманывает, глаза сами находят рыжие пуговицы шляпок, и мы кланяемся рыжикам, кланяемся…

А вот и мупель — ухо земли. Тоже рыжик, но только у него не пластинки, а плотное белое тело, как у боровика. И в самом деле, он будто ухом прильнул к земле, почти без ножки, и будто слушает мупель, что там, в земле… Вкус у мупеля такой же, и на сковороде он не уступит обычному рыжику, и я кланяюсь мупелю.

Вслед за рыжиками спускаемся на низину, в траву. Здесь их еще труднее распознать, шляпки зеленоватые, и тело пожиже, и на срезе тотчас синеет, сразу за ножом. Кланяемся луговым рыжикам.

Часа два отбивали мы с Зиной грибные поклоны.

Насобирали почти целый мешок и присели, утомленные, на лужайке, подставляя себя прохладному ветерку.

Близится закат, через лужайку протянулись тени, и пора бы обратно к караванке, но тут заметили мы, как на полянку, неподалеку от нас, вышла… копна.

— Эй, кто там, под копной? Отдохни! — весело позвала Зина.

Копна стала и тяжело грянулась оземь.

Из-под копны вышла тетка, испуганно уставилась на нас. Росточком она была под стать нашему мастеру Сюзь Ваською, маленькая, сухонькая.