Иван Торопов - Избранное

Потом развернулись нежные цветки шиповника, розы севера. Отцвела сосна, и рассыпалась зеленая картечь молодых сосновых шишек. По краям веретен пошли румяные боровики, бархатные шляпки, алые подосиновики частоколом стали на земле. Выскочит из-под ног зайчишка длинноухий, скакнет, зыркнет — молодой, глупый, человека еще не встречал…

На реке нынче расплодилась рыба, паводок был высокий, стоял долго, и, видимо, обильная икра не обсохла на кустах, не померзла в черемуховые холода, и теперь на песчаных косах кишмя кишит малек. И — чудеса! — каждая порода своей стаей ходит, одни еще с ноготок, другие — с палец. Всякая рыба бросает икру в свое время и растет и зреет по-своему…

Шлепни ладонью по воде и — вспыхнет стая искрами, взметнется из воды, разлетится, рассыплется, потом — упадет обратно в воду и снова соберется в стаю, как по команде.

Не поймаешь малька и самой ловкой рукой, сколько ни лови. Но опусти раскрытую ладонь в теплую воду — и соберутся мальки вокруг твоей ладони, словно чуя живой запах, словно желая попробовать, поклевать незнакомое. Поднимай потихоньку сомкнутые ладони вместе с водой — и поднимешь в воздух рыбку-малька: голова, хвост, глаза выпученные. Мельтешат мальки в тесных берегах твоих ладоней, тычутся, ищут выход. Опустишь руки обратно в реку, разомкнешь — и вернешь реке ее жителей — расти, малек.

— Федя, о чем это ты? — спрашивает вдруг за моей спиной Зина, я и не слышал, как она подошла. Волосы мокрые, купалась, значит, но уже успела собрать букет полевых цветов, улыбается; ситцевое бело-зеленое платье на ней, и сама она — как часть этого луга, часть леса и земли.

Зина из наших девок самая ловкая в воде — и плавает и ныряет.

— О чем ты, Федя, — с рыбами? — спрашивает Зина. — Ты бы со мной поговорил, я бы тебе венок сплела.

Мне неловко перед ней, стою в одних трусах, по колено в реке, и не умею я с ней наедине говорить, другое дело в компании словом перекинуться, посмеяться вместе, пошутить при всех. Я сжимаюсь под ее взглядом, а она рассматривает меня открыто, насмешливо. Я бегу за кусты одеваться, Зина говорит мне, не оборачиваясь:

— Мужик… бригадиром выбрали… девок боится. Съем я тебя, что ли…

Мы с Зиной стоим недалеко от нашего плашкоута, нас могут увидеть оттуда, и оттого мне как-то не по себе. Стыдно. Но и от Зины уходить не хочется — особенная она сегодня: как луг, как черемуха, как цветущая сосна, как эта река и как рыба в реке. Одевшись, иду к ней, полный неясного любопытства, как тот длинноухий молодой зайчонок, которому от человека надо бежать опрометью, а он зыркает, оглядывается.

Мы с Зиной пересекаем ивовую гривку и выходим на луга. Не знаю, почему мы не идем в сторону своего плашкоута, почему идем в луга. Купавка уже отцвела, но еще встречается, и Зина собирает ярко-желтый букет, я помогаю ей, хотя неинтересна мне сейчас эта купавница. Я о другом думаю.

Пусто в лугах, только солнце и ветер да литые листья осины.

Мы садимся плести венки у высокого куста шиповника, и он закрывает нас от всего мира. Зина говорит мне:

— Достань-ка, Федя, вон те розы… На желтом хорошо будет — алое. Только не уколись.

Я достаю из колючек лесные розы и вижу, как на такой же цветок плюхается шмель, огромный, лохматый, как дядя Капит, он ворочается в цветке, перебирает лапами, купается в пыльце, высасывает из лепестков медовую сладость, и цветок, кажется, ответно радуется мохнатому зверю, подставляет себя.

— Куда ты пропал, Федя, — зовет Зина. Я подаю ей лесные розы, сажусь рядом и смотрю, как пальцы ее плетут широкую ленту из цветов. — Подержи, Федя, — Зина подает мне конец зелено-желто-алой ленты. Я держу, а она вяжет, вяжет… Вижу я всю Зину, такую близкую, такую понятную сейчас, вижу — бесстыжие мои глаза! — ее ноги, ее круглые коленные чашечки, я будто ощущаю ее тело, полное жизни и нежности, и почему-то вспоминают мои ладони упругость вчерашнего язя, которого я снимал с донки…

Я пытаюсь отвести глаза от Зины, но мир закрыт от нас высоким кустом шиповника, и — куда я отведу свои глаза, куда?

— Федя, давай-ка примерим, наклони голову, — просит Зина. Она накидывает на меня тяжелую, влажноватую ленту, я послушно наклоняюсь, вижу, как уходит вниз ложбинка на ее груди, слышу запах цветов и запах чистого девичьего тела, опаленного солнцем, и голова моя кружится, кружится, кружится… Зине приходится слегка оттолкнуть меня, чтобы увидеть со стороны венок на моей голове.

Она говорит мне, откинувшись:

— Знаешь, ты на кого теперь похож, Федя? Я в книжке видала картинки каких-то старых богов, тоже в венках, тоже молоденькие, только почему-то совсем голые… греческие, кажется.

— У них там тепло, — брякаю я невесть чего.

Зина еще раз откидывается, стоя передо мной на коленях, смотрит на меня и вдруг целует, отбросив венок и… все пропадает вокруг, переворачивается вверх дном…

Потом мы с Зиной долго лежим молча, рядом, в цветах и травах, и снова слышим земное — и луг, и лес, и небо, и шмелей.

Над нами высоко в небе парят два ширококрылых коршуна, они ходят кругами на небесных струях, не шевеля крыльями, то сходятся вплотную, то разлетаются врозь, то снова сходятся.

— Хорошо им там в небе… — говорю я.

— Не лучше нашего, — отвечает Зина и прижимается ко мне.

— Отчаянная ты, — бормочу я, будто оправдываюсь, — парней не боишься.

Зина засмеялась.

— Эх, Федя, повны кэ и не овны, волков бояться… знаешь… в лес не ходить. Двадцать два мне, Федя. Был у меня такой же лопушок, как ты… поцеловаться не смели… В сорок втором забрала его война, и… не вернулся… Вот и стыдись после… — Зина вдруг поднялась резко, села, и я увидел всю ее, такую родную, понятную.

— А вдруг снова, Федя? Вдруг опять война? Буду я тебя вспоминать, как своего Колюшку: вот проводила и поцеловать не посмела… Я сейчас с тобой была, а вроде бы и с ним тоже… Ты прости меня… Пойдем потихоньку, Федюк, купнемся, что ли…

Пришло нам подкрепление в хвостовую караванку. Нашей бригаде досталось четверо. С виду парни как парни, а там поди разберись, что у них на уме… Нам толком о них ничего не известно. Народу у нас тут всякого хватает. Я, когда в лесу мастерил, нагляделся, знаю.

Одного из этих парней звали Виктор. Рослый, плечистый, русоволосый, как я, будто тоже на севере родился. И даже конопатый, как мой дружок Ленька с Лукабанядора. Глаза у него хорошие, по-доброму смотрят. Может, и в самом деле ничего парень? Может, не так уж и виноват?.. Мало ли в жизни бывает?..

Но сейчас не он мне был интересен. Смотрел я больше на парочку, что особняком ото всех держалась. Сам не знаю, чем они так привлекли меня… Ничего особенного я в них не выглядел. Выцветшие спецовки, рукава закатаны, какие-то шмутки в сидорах. Не полные, не худые, моего примерно роста, лет по тридцать каждому, просто усталые люди, в толпе таких не выделишь, глаз остановить не на чем. Правда, один из них, как мне показалось, лицом на Юлия Шварца похож, ну того, что в Ыбынском лесопункте работал да кругляши с моей маркировкой с комля отпиливал. Нос у него такой же… орлиный… с горбинкой…