Иван Торопов - Избранное

— Передохни с нами, милая, — опять позвала Зина. — Куда ты столько на себе волочишь? Надорвешься…

— Ой, напугали-то как, — призналась тетка. Она вытерла пот со лба рукавом ситцевой кофточки, тяжело выпрямилась.

— Чего нас пугаться, — сказала Зина, — мы твою траву не отберем…

— Кто вас знает, — вздохнула тетка, — кто только не отбирал, привыкла я…

— Да не украла же ты, — сказала Зина. — Не бойся.

— А, девонька, отберут — не спросят, а своя скотинка мычит, как хошь корми…

Я поглядел в сторону села. Далековато тащить. Притулилась тетка к своей копешке, все еще не верит нам, боится.

— Вы из караванки? — спросила.

— Из караванки, — ответила Зина, — рыжиков вот насобирали…

— Ну, — удивилась тетка, — уже выходят, значит, а мне и поглядеть некогда, на ферме цельный день бьешься — доярка я, дома хлопот полон рот.

— Зина, — говорю я, — давай-ка поможем человеку копну дотащить.

— Чэв, дона пи! — снова удивилась тетка. — Что ты, сынок, сама дотяну, не впервой…

— Конечно, поможем, — обрадовалась Зина, — а потом и рыжиков пожарим да вместе и поедим. Если можно…

— Да чего же нельзя-то, — растерялась тетка. — Абу эд миян пыртэм керка… У нас дом всегда гостю открыт, пожалуйте, люди.

— И ребятишки покушают, есть ребятишки-то?

— Этого добра хватает, — улыбнулась женщина.

— Вы идите потихоньку, — сказала Зина, — а я в караванку сбегаю.

Я поднял на спину стянутую веревкой сырую копну и аж крякнул: даванула копешка, как шпальное бревно. И как это тетка тащила столько…

Зина в самом деле догнала нас. И остановились мы все трое у большого дома, окнами обращенного к реке.

Сбросил я через изгородь свой груз и с любопытством уставился на этот дом. А ничего… славный домина. Окна широкие, на манер городских, рамы белой краской покрашены, на коньке крыши — резная фигурка, лошадиная морда на прохожих смотрит. Крыльцо тоже все резьбой разукрашено. А бревна в доме еловые, не потемнели еще. Стало быть, перед самой войной ставил его хозяин, успел. Угол срублен как по линеечке, руку мастера сразу видно.

Навстречу матери выбежали два пацана, меньшому лет пять-шесть, да и другой не намного старше. Оба белесые, головы — как капустные вилки! Ноги босые, и носы лупятся: солнце постаралось.

— Мамо, принесла ли смородинки? — радостно визжит меньшой, он, видно, соскучился по матери, вцепился в подол, не отпускает.

— Нет, сыночек, не успела я, — виновато говорит мать. — Травки вот накосила Белянке, а до ягоды руки не добрались…

— Как тебя зовут-то? — Зина потянулась к парнишке.

— Юлик.

— Юрик! Ох ты беленький… ты посмотри, каких рыжиков мы набрали. А я вот тебе чего принесла, — Зина вынимает из свертка, с которым вернулась из караванки, куски сахара. Голубые глаза Юрика вспыхнули радостно, он осторожно берет из Зининой руки сахар и начинает грызть.

— Мамо, — говорит старший, — мы тебя давно ждем, бабуш баню натопила, мы и вымылись уже…

— Ну, молодцы, — радуется мать, — вот кстати пришлось, и тетя с дядей попарятся. Ведь пойдете? — спрашивает она нас.

— Да как же не пойти… обязательно пойдем, — за нас обоих соглашается Зина. И хорошо, что стемнело — не видит никто, как я жарко краснею.

Из хлева появился третий парнишка, лет двенадцати. В руках у него ведро с молоком.

— Ванюк, — говорит мать, — уже и корову подоил? — Мать рада за своих сыновей. — Но, гажа горт…

Ну, светлый дом…

Ваня стесняется нас, не знает, куда деть ведро с молоком, чужие люди застали его не за мужской работой — корову, видишь ли, доил. А мать просит меня:

— Федя, сходи в баньку, пока не остыла. Пока ты паришься, мы тут сготовим все, а потом мы с Зиной пойдем. А вы, мальчишки, — обращается она к сыновьям, — принесите воды с колодца дяде Феде…

Это меня уже величают дядей.

А дядя за малым чуть не расплакался… И сам не знаю отчего. Может, оттого, что пришло на память собственное детство, и мать, почти такая же по возрасту и заботам, и все простые слова, которые женщина говорила сейчас своим детям, — все эти слова слышал когда-то и я с братьями… Знали бы они, эти незнакомые мне люди, как можно истосковаться по теплому голосу матери, по ласковым ее рукам, по глазам материнским. Знали бы — как.

Ну, дядя… держись… В горячей-то бане никто не заметит, смешаются слезы с потом, холодная вода из колодца омоет лицо, и можно даже всхлипнуть — зашипит вода на каменке, заглушит…

В баню! Пусть лишняя вода не слезами выйдет, а по́том, по́том!

После меня пошли париться тетя Домна и Зина, а мы с пацанами и с древней бабулей стали дожаривать грибы. Четыре рыжика, самых крупных и красивых, Зина оставила, чтобы испечь. Я их хорошенько посолил, нанизал на прутики и каждому мужику дал по пруту. Мы крутим свои прутья над угольями и вдыхаем запах, который и словами-то не опишешь. Но вот и готовы наши грибы. Испеклись. Едим их, перебрасываем в ладонях, урчим, повизгиваем от удовольствия. И сам я, кажется, повизгиваю, как Юрик.

А бабушка в это время перемешивает на широкой сковородке грибы с молодой картошкой и с маслом. Бабке за восемьдесят, сидит она на короткой толстой чурке, и сковорода перед ней постреливает и фырчит. Руки у бабки шишкастые, как эшщепек — узловатый остаток березового полена, которое пошло на лучину. Рука ее едва держит ложку. Но держит! И баню она истопила, говорили же ребята… Я посочувствовал ей, а она ответила, вздрогнув, как усталая лошадь:

— Не берет меня смерть… Добрые люди померли, а я все живу…

Стемнело совсем, ночь пригасила все деревенские звуки. Где-то далеко, выше по течению, виднелись огни нашей караванки. Что они там думают про нас? Хотя — Зина предупредила кого надо. А все равно думают: неспроста, мол, Федя с Зиной по грибы пошли да пропали.

Я все еще переживаю встречу с этим домом. Как, наверное, буду переживать со своим. Ведь до чего все похоже: все такое знакомое, такое наше, коми. На шести столбах, будто на огромных ступах, стоит амбар на две половины. В одной — одежда и утварь, в другой — зерно, мука, сушеное мясо… Сейчас вряд ли там столько добра, но построен амбар именно с таким народным расчетом, это я точно знаю. Рядом с амбаром — погреб, тоже рубленый, а внутри яма со льдом, который все лето не тает. Чуть в сторонке — вирич, парничок для рассады, тоже на четырех столбах. А пониже, в ложбине — банька, в которой я был, с предбанником, по-нашему «кола», с парилкой, каменкой, с полком из осины…

И, конечно, огород — лук, брюква, капуста, морковь, все как полагается. Перед домом — палисад в жердяной оправе, для черемухи, рябины, цветов.

Красиво живут. И у нас дома такое же все, только живности теперь не осталось и в срубах окончательно опустело. Но ничего, живы будем — снова наберется.