Иван Торопов - Избранное

И перед глазами моими встают обгорелые трубы сел, которых уже не осталось. Усталые, изможденные люди, которым жить негде. А избы для них, для тех изможденных людей, — вот они, по Сысоле плывут…

По заведенному Вурдовым распорядку начиналась наша работа в семь утра. А в пять мы, вся бригада, уже шагали по омытому росой лугу. Даже завтрак ждать не стали, оставили двух девушек, чтоб принесли нам потом.

Я хоть побаивался: попадет мне за самоуправство, но все же на душе было легко. Оттого легко — что люди послушались, приняли к сердцу и пошли.

Вчера почти все согласились на эту работу. И утром я сам всех будил: подойду, трону за плечо, посмотрят на меня сонными глазами, вздохнут и начинают собираться. Значит… смотри-ка… не тот я ыбынский соплячок, каким начинал в лесу… слушаются люди. Научился кой-чему. Хотя, конечно, этих моих ребят на хвостовой караванке не сравнишь с ыбынскими вальщиками, жизнью тертыми да битыми…

Но не только потому поднял я бригаду. У нас, у коми, глубоко в крови сидит близость к лесу. И понимание леса. И душа болит, когда такое богатство зря пропадает. Потому, конечно, легко было уговорить ребят.

Смотри-ка, как радостно вскочили все на обсохший плот, кто-то обухом стучит по литым бревнам, — и те гудят глухим колокольным гулом. Да как же оставишь их тут…

Олеш и Пикон начали обрубать вицы и ромщины, сплавной крепеж.

— Федя, да как же ты его нашел тут? — удивляется Зина. — Он же травой затянут да кустами закрыт…

— У меня, Зина, на сваленное дерево нюх собачий, — смеюсь в ответ.

Утро выдалось на славу. В такое только и начинать дело, лучше всего — большое.

— Пикон и я будем покаты класть, — приказываю. — Олеш и еще двое, берите топоры — вон ту веретейку надо прорубить… Еще двое — пусть к курье бегут, пусть выберут место поглубже да спуск из плавника сделают…

— Я, Федюк, с Пиконом останусь, — просит Зина, — я если без него часок пробуду — враз засыхаю…

— Знаем-знаем, по кому ты сохнешь, — вставляет Тамара шпильку.

— Молчи уж ты, красная… — огрызается Зина. — Беги вон за тем рыжим веретейку рубить, да не подожгите там…

— Хватит языками мести, — кричу, — пора руками двигать. Шевелись, ребятки!..

Покатились крайние бревна Тамариного плота, покатились… Ох и лес-лесок… ох и палубник… Прогретый солнышком, звонкий, красивый лес — деловая, для дела, древесина.

— Ой, брусника цветет, — говорит Тамара. — Белым цветом цветет…

— Ты давай вагой шевели, — кричу я Тамаре.

Мы с Пиконом наваливаем бревна на покаты, девушки подхватывают — и катят. Дальше другая пара парней разворачивает бревна, кладет их рельсами, и все дальше и дальше катятся бревна, грохочут, звенят — мы разбираем обсохший плот. Идет дело…

Зина долго не выдерживает игры в молчанку.

— Ой, вспомнила… — на минутку выпрямляется Зина. — Чего я ночью заметила… Право, и сказать не знаю как…

— Да говори, чего там, признавайся, — кричат Зине остальные.

— Лежу я… и вижу… Пикон протянул свою длинную лапу и Кристину проверяет. Чего он там потерял… А, Кристина? У тебя все ли на месте?

— Зинка, вот, ей-богу — перетяну вдоль спины вагой, — ошеломленно грозится Кристина, — чего мелешь-то?.. Поверят ведь!

Пикон молча заливается багровой краской и выворачивает огромные комли здоровенной вагой, сразу и не поймешь, от стыда ли краснеет парень, от натуги ли.

Весело работается… хорошо! Кажется, нашим весельем полон весь этот густо заросший луг, и близкий лес, и жаркое небо.

Бегут двое от курьи, кричат:

— Готово! Уложили до самой воды… Готово!

Готово — можно катать.

— Ой, мама… — кричит Зина, бросает вагу и обеими руками хватается за грудь. — Овод, окаянный, полгруди отхватил! Пикон, чего рот разинул! Подержи другую, пока цела…

Пикон, кажется, сейчас вспыхнет и сгорит начисто. Он долго молчит, потом выдавливает из себя:

— Мэд тэнэ, вильд кылэс, мык сейэ…

И это его выражение лучше не переводить.

А работа кипит… Тает плот, раскатываем помаленьку.

Тамара снова удивляется вслух, на этот раз — цветку поляники:

— Ой, да не сломайте такую красоту… тихо вы тут… смотрите, как алеет, лепестки какие…

— Красивая, — соглашаюсь я, — потому и самая сладкая она, поляника.

— Федя! — сразу выпрямляется Зина. — Слаще меня ягоды нету, и не ищи!

— Учтем, — смеюсь я. — Если живы останемся — учтем!

— Ты, Федя, далеко-то не откладывай… учет. Ты давай-ка со мной хоть одно бревнышко катни, ты, как бригадир, должен знать, что на том конце делается, катнем до курьи!

Я становлюсь рядом с Зиной, и мы вместе упираемся в круглое теплое бревно, оно мощно бежит впереди нас по высоким лежкам к желанной воде, к воде, к воде. От веретейки к воде заметный уклон, и бревно набирает скорость, вот уже и толкать не надо, следи только, чтоб ровно бежало, не соскочило чтоб с рельсов, не затормозило тех, кто сзади нас.

У курьи высокая осока, разрослась буйно.

— Зина, стоп! Дальше не лезь… порежешься осокой. Дальше парни выкатают.

— Федя, давай до чистой воды, что я — осоки не видела.

И мы катим дальше, по колено в курье, по грудь в осоке, все дальше и дальше, к чистой воде…

Потом все собираемся у остатков плота на перекур.

Тут и слышится знакомый голос:

— Здорово, зимогоры! — Сюзь Васькой продирается сквозь луговую траву вместе с девчатами, которые тащат нам завтрак.

Васькоя еле видно в траве.

— Да вы тут, робяты, расстарались, — удивляется мастер. — Начальник караванки велел проверить, куда вас унесло. Иди, мол, погляди, где бригада заблудилась…

Мастер оглядел нас.

— Эк взопрели… всю ночь, что ли, ворочали? Да садитесь, поешьте…

Каша парит в ведрах, и похоже, мастер вдвое против нормы спроворил еды. С таким мастером чего не работать.

— Людей-то хоть привез? — спрашивает мастера Олеш.

— В основном девки, молодые, — говорит мастер.

— Красивые хоть? Говорят, в Палаузе вообще красивые перевелись?

— Есть… как нет — я только красивых выбирал, баских, — говорит Васькой.

— Ну, Роза, — тянет Зина любимую свою песню. — Только ты и видела теперь Олеша…

— А что, — ухмыляется Олеш. — В чужом саду яблочко всегда слаще… спробуем…

— Гляди, Олеш, — усмехается Зина, — будешь так за девками ухлестывать — никакая каша тебя не спасет. Если бы не рубашка да кожа — и теперь небось развалился бы…

— Не боись, Зинук! Себя не пожалею… за-ради вас на все пойду…

Прикончили кашу, закурили. Зина серьезно вздохнула:

— Ох, когда только конец настанет этим бревнам… Так и состаришься с вагой в руках, ткнешься носом в пень… Хоть бы какой мужик нашелся, сказал бы: «Зинук, давай-ка, девонька, люби меня: хватит тебе бревна ласкать…» Пикон, чего молчишь? Тебя касается!