Иван Торопов - Избранное

— Федя, хочу тебе сказать… только ты никому… я с весны мучаюсь… грех за мной…

— Говори, Тамара, как на исповеди, как батюшке, — я почему-то настроился на веселый лад.

— Федя, ты не смейся, прошу тебя… — обиделась девушка. — Я серьезно, Федя…

— Да что ты, Тамара, не обижайся, это я так. Говори, пожалуйста, что у тебя стряслось.

— Только ты, Федя, никому… Этой весной, Федя, я на плоту плыла…

— Ты! На плоту!.. — вырвалось у меня невольно.

Тамара испугалась, рукой зажала рот, показывая, чтобы я не кричал. Потом сказала:

— Ну, конечно, я, кто же еще… только до города-то не доплыла я, под Палаузом загнало меня куда-то в лес, далеко-далеко… вроде бы на луг какой-то… Помню, ивы да кусты стояли…

— Значит, отсюда близко?..

— Да… наверно… Тогда Палаузская церковь тоже видна была…

— Думаешь, и теперь твой плот там?

— А куда ж ему деться-то? — удивилась Тамара.

— А ты никому не говорила об этом?

— Не-е… никто не спрашивал…

— А зачем же мне призналась?

— А что, Федя, не надо было? — растерялась Тамара. — Сказала вот… может, выкатать удастся…

— Пойдем, — я встал, — поищем твой плот.

— Только, Федя… ты меня вон за той веретейкой подожди…

— Что, боишься со мной рядом идти? Стыдно тебе?

— Да вот… просто разговору лишнего не хочу.

Встретились мы за веретейкой. Я снова спросил у нее:

— Как же ты одна посмела на плоту плыть? Я вроде мужик, и то, пока до города плыл, чуть не рехнулся со страху…

— Да вот уж посмела… Заместо сестры старшей… Ребеночек у нее…

Нашли мы Тамарин обсохший плот…

Большая вода завернула его внутрь полуострова, воткнула в заброшенный луг, затянутый ивой и осиной.

Тамара радостно вспорхнула на бревна, удивленно воскликнула:

— А тогда кругом вода была!.. Столько воды…

Да, водички в половодье хватает… Я посмотрел маркировку бревен: палубник. Лучше этого леса только «авиа» бывает. Четыре плитки, никак не меньше сотни кубов. Да, работки тут…

— Да как же ты сама-то выбралась отсюда? — спрашиваю Тамару.

— Да выбралась как-то… Сутки, наверное, орала тут и плакала. Никто не слышит, никто не идет. А когда слезы кончились — голова заработала: накатные бревна пустила на воду, связала с горем пополам запасными вицами, а потом, чтобы надежнее было — доски положила сверху и гвоздями приколотила. Это мама меня надоумила — гвоздей взять. Затем, сам знаешь — шест взяла да и поплыла в сторону деревни… Вот и все мое плавание… Другой раз хоть убей — не сяду на плот, тырмас — хватит!

— Теперь, Тамара, время другое, девушек на плот сажать не будут. Война кончилась… Да… но что ж все же с этим плотом делать? За день не выкатать…

Тамара опечалилась.

— И зачем только сказала я… Совестно мне, Федя, понимаешь… Я эти бревна тыщу раз во сне видела… Проснусь, лицо мокрое.

— Да ты, Тамара, славная какая, — искренне сказал я. — Ты как цветок шиповника, честное слово!

— Может быть, — согласилась Тамара. — Только ведь шиповник не только красивый — он колется.

— Ты тоже колючая?

— Колючая. Особенно с парнями. Вон, сестра моя походила с одним, а теперь одна с ребенком мается, хорошо ли?

Я попытался повернуть разговор на шутливый тон:

— Ничего, Тамара, после войны много людей понадобится… Вырастет парнишка, солдатом станет…

Тамара сверкнула на меня недобро.

— А мне, Федя, мне такого счастья не нужно… У меня другая мечта… Агрономом хочу быть, учиться надо.

Я с уважением взглянул на хрупкую фигурку Тамары. Снова подумал: «Славная какая…»

Мы довольно долго бродили по лугу, выбирая дорогу для бревен. Ближе всего до воды оказалось совсем не в той стороне, с какой мы пришли. Там, снизу, довольно далеко вклинивалась в полуостров курья, старое русло. Вот к вершине этой курьи и надо катать бревна, чтобы там выводить по курье на главное русло. Я сосчитал, шагами сколько. Получалось — триста шагов. Это был самый короткий путь для Тамариного плота. И если мы не выкатаем этот палубник — все, гнить ему здесь, пропадать и трухляветь. Никто его искать не станет.

— Ну ладно, Тамара. Как мы с тобой сговариваемся? Пойдешь сама к начальнику караванки?

— Нет, Федя, не могу я. Боюсь.

— Ну, тогда мне придется.

— Сходи… только, Федя, не говори про меня ничего…

— Ладно, не скажу. Теперь ведь не в тебе дело, а в лесе.

Поначалу хотел я поговорить о злосчастном плоте с Сюзь Васькоем, все-таки он более-менее свой человек. Поговорить да заручиться его поддержкой.

Но Васькоя не оказалось, отправили его за новым пополнением. Вот некстати. Хотя, конечно, если придут люди — это хорошо, быстрее справимся.

Значит, придется самому идти к начальнику караванки. Тянуть нельзя — снимется наш плашкоут с места — догоняй его потом…

Кабинет Вурдова оказался запертым изнутри. Услышал я в ответ на свой стук какую-то возню за дверью, потом дверь открылась. Феофан Семенович был, оказывается, не один. За столом, покрытым белой скатертью, сидела наша повариха, Груня-бруня, женщина лет за тридцать, хохотушка шести пудов весом, мать четверых детей, непохожих друг на друга.

Они, оказывается, пили чай. Конечно, не вовремя я постучал, но на двери ведь не написано, что в каюте гости.

— Что стряслось, Мелехин? — спросил начальник. — Уж не тонем ли, часом? — Он вроде бы шутил, но сквозь шутливый тон его пробивалась досада.

— Нет, Феофан Семенович, не тонем пока. Но разговор есть важный, не хотел откладывать.

— Так подождал бы до утра, Мелехин. Думаешь, мне отдыхать не положено? Я вот почаевничать устроился…

— Да нельзя откладывать, Феофан Семенович, завтра не успеем…

— Тогда я пойду, — сказала Груня. И повернулась ко мне: — Вот, Федя, помогла я Семеновичу самовар поставить, капризный он, общего чаю не пьет, свой заваривает.

— Сиди, Груня, чего там… не военные, чай, у Мелехина секреты.

На столе и правда сверкал боками самовар, пышущий паром, крупными ноздреватыми ломтями громоздился белый хлеб, в миске желтело масло. В каюте ощущалась чистота и сытость. Груня, видать, не только к самовару приложила руки — сразу видно, основательный уют окружает начальника караванки.

Груня протянула начальнику чашку чая. Феофан Семенович щипцами откусил кусок сахару, положил его в чашку, размешал, потом той же ложечкой зачерпнул сливочного масла и тоже опустил в чай. Да — в чай! Я аж опешил от удивления. Никогда не видел, чтоб чай заваривали маслом… ну, оладьи, ну, блины, ну, каша, конечно… но — чай… не знаю…

— Ну, что ж ты стоишь, как немой, — говори. — Вурдов отхлебнул масленого своего чая, зажмурился от удовольствия.

— Обошел я веретейки, Феофан Семенович. Думаю, не вылезли ли грибы. И на плот наткнулся, обсохший. Большой водой, наверное, воткнуло его туда.