Иван Торопов - Избранное

А у Пикона уши полыхают от шуточек Зины, и деваться ему некуда, и отбояриться он не может. За эти недели сблизились мы с ним, сдружились. И я хочу, чтоб он рядом был, особенно теперь, когда увидел отца его и брата и как-то понял эту долговязую семейку…

А может, Пикон, хоть и полыхают его уши, тоже тянется к Зине?

Микол облюбовал себе место в углу у входа, в компании пареньков-недомерков, которые еще не очень посматривают на девушек, стесняются. Миколу тоже достался уголок с тумбочкой, бьюсь об заклад — навесит он на дверки амбарный замок.

После ужина я с наслаждением растянулся на своем ложе: тепло и комаров нет. В окно струится свет, и очень я соскучился по книжке. Достал из своего сидора «Великого Моурави», мне ее еще в шестом классе подарили за успехи. Читал я ее, и много другого народу ее в руках держало — совсем толстой стала книга, распухла.

Читаю — и забывается мне все теперешнее: и сплав, и плашкоут. Будто я тоже втягиваюсь в далекую борьбу Грузии за доброе дело, душа моя полыхает совместно с храбрыми азнаурами, с Георгием Саакадзе, я словно тоже меч держу и бьюсь за свободу Грузии. И, затаив дыхание, стою в покоях страшного и мудрого шаха Аббаса, восхищаюсь и замираю от красоты восточных красавиц…

— Федя, да о чем, говорю, в книжке написано? Оглох, что ли, не отвечаешь, — словно сквозь сон слышу голос Зины.

— Про грузин, Зина, как воевали они против турок и персов, — говорю я и вижу, что она вовсе не восточная красавица.

— Ой, Федя, неужто не надоело тебе про войну… я уже слышать про нее не могу, вот она где у меня, — Зина проводит ребром ладони по горлу. Она лежит на второй полке, как и я, нас разделяет только узенький проход — рукой можно дотянуться.

Зина легла на бок, лицом ко мне, — видно, поговорить хочет.

— А о любви там ничего нет? — спрашивает.

— Есть… без любви книжек не бывает… хороших…

— Федя, прочитай на том месте, где любовь. Хоть узнаем, как добрые-то люди любят, с чувствами…

Конечно, если бы не наркомовские сто грамм, я бы не посмел читать девушке о том, как сильно соскучившийся Георгий Саакадзе кладет свои тяжелые руки на плечи истосковавшейся Русудан, а потом притягивает ее к своей могучей груди. Коричневые глаза Зины, напоминающие мне недозревшую черную смородину, засветились.

— Федя, да они же по-нашему любят… хоть когда еще жили… и князья… гляди-ко, Федя, я ведь тоже так умею…

— Скажи Пикону, — советую я, — пусть он тебе руки на плечи положит, у него тоже мослы дай боже…

Снизу, Пикон и Кристина, молчат. Может, спят, может, прислушиваются к нам. Мой горячий интерес к чтению малость поубавился, и боюсь я продолжать такие разговоры с Зиной. Договоримся до… придется заявление писать шкиперу…

Отбояриваюсь:

— Ты, Зин, погоди с любовью. Разок за все время книжку раскопал — дай почитать.

— А ты мне почитай, если такой грамотный, мне тоже интересно…

Я пытаюсь продолжать читать про себя, но что-то ничего больше в голову не лезет, скользят глаза по строчкам, да и смеркается уже. Гаснут разговоры в нашей плавучей казарме. Пора спать.

Зина молчит, крутится с боку на бок, не спится ей, растревожил ее Георгий Саакадзе. Потихоньку выглядываю из-под «Моурави» и вижу, как высоко поднята грудь у лежащей Зины, как обрисовывается под тонким платьем девичий живот. Вспоминаю День Победы, Марину — и меня охватывает жар, будто от дополнительной порции, поднесенной мастером. Нет, как хотите, а в лесу, когда располагались мы по обе стороны нодьи, было спокойнее…

Заставляю себя читать, буквы еще разбираю, но не тем занята моя голова, и смех, и грех — вижу Зину даже сквозь книгу.

До сегодняшнего вечера ничего такого у меня и в мыслях не было, девка она хорошая, и статью, и за словом в карман не полезет, и заботлива — вон какое место мне определила. Думала, значит, о бригадире.

Вообще-то наши девки широки в спине и крепко сшиты — будто специально для тяжелой лесной и крестьянской работы. Зина маленько отличается — она поизящнее, словно на городской манер скроена, и опыт по любовной части, наверное, есть — все ж ей почти двадцать два, на целых пять лет старше.

Нет, невозможно читать. Поворачиваюсь на другой бок, сую книгу под голову и притворяюсь спящим. Но какой там сон! Лежу и, зажмурившись, думаю о них обо всех — сразу. О Дине, о Марине, о Наташе из Лукабанядора. И о Зине — тоже. Всякая была по-своему хороша, и как это странно получается — кажется мне, что каждую я любил всей душой. Особенно — Дину. Думал, жить нельзя без Дины. А вот — живу… А теперь еще Зина. Как же так? И ту люблю, и другую люблю. А в книгах пишут, что настоящая любовь бывает только раз.

Что думает теперь обо мне Дина?

Помнится, как прослышала она, что тетки хотят женить меня на той девице из соседней деревни, так письмо прислала. Я это письмо теперь как стихи помню, сто раз перечитал…

«Я так и знала, Федя, что ты со мной не по-доброму поступаешь. Как увидишь хорошие ножки, так все старое забываешь, все-все… Безразлично тебе, мучается ли девушка, которую теперь ты бросил, которой говорил такие слова. И не только слова. Или ты не своей головой живешь, или как? Но ничего не поделаешь, человека, видно, трудно изменить, какой родился, такой и помрет. Желаю тебе хорошо поживать с Евдокией, а мы уж как-нибудь. Эх ты, мушкетер…»

После того письма я вусмерть испугался вдруг, что может Дина оказаться с кем-то другим. Испугался, а ответить ей не сумел. Только, может, тем и ответил, что не поехал свататься и не женился.

Интересно, что она подумала, когда прослышала, что свадьба расстроилась?

А тут вот, напротив, — Зина лежит, и видна мне ложбинка под ее шеей. Стараюсь я не смотреть на нее, но… оказывается, я уже лицом к Зине повернулся. Когда только и успел…

Слышал я, избранник ее погиб на фронте. А тут, среди нас, нет ее ровесников-парней: кто с войны не пришел, а кто еще в армии дослуживает… А время идет, и мы, которые помоложе Зины, ищем своих подруг и своих друзей, и пять лет разницы между нами вырастают в такую пропасть, непомерную пропасть, аж страшно.

Идет время…

Еще когда плыл я на плоту, заметил, что после села Грива чуть ли не на сто километров пусто на берегах. И берега мрачноватые, лесистые, темные. Но зато половодье здесь меньше оставляет леса, берега покруче и леса подступают вплотную к воде. Потому после Гривы мы своей хвостовой караванкой неплохо прошли, почти не задерживаясь. А затем Сысола принимает в себя Тыбью, Сысола ширится, и снова начинаются луга. Отсюда, вниз по течению, сел много. Значит, здесь и будут приставать к нам новые люди, подмога, которую начальник караванки обещал.

Как-то вечером сидел я на берегу, прохлаждался после ужина, любовался рекой, смотрел на сияющую в закатном солнце луковицу Палаузской церкви. Подошла Тамара, одна из девушек моей бригады. Она, пожалуй, самая хрупкая из наших, или, лучше сказать, — самая миниатюрная. Хотя не скажешь, что хилая — нет, и ловкая, и лицо румяное, и волос огненный, рыжий. Тамара посмотрела туда-сюда, убедилась, что никто не следит за нами, тихонько проговорила: