Иван Торопов - Избранное

Я осмотрелся.

С торца затора, с нашей и с береговой стороны нам нужно вытащить возможно больший клин, но так вытащить, чтоб все тело залома стронулось течением, тогда река подхватит, поможет нам, протащит через теснину это скопище бревен.

Все не унесет, и надеяться нечего, тут придется нам самим ломить. Но сначала нужно понять, как стрежень сработает, а то и не выйдет ничего из нашей затеи, придется по бревнышку вытаскивать… до самой осени…

С Олешем наметили мы огромный клин, обступили с обеих сторон, воткнули багры:

— Раз-два — взяли! Еще… взяли!

— Давай, давай, не останавливай… давай!

Кричим, вдохновляем друг друга, и радостно нам, что такой большой клин стронули, помогаем реке, и она нам, кажется, помочь хочет. Бурлит река между бревнами.

— Федя, смотри — плывем. — Тронулся клин, мы и в самом деле поплыли. Скрипят, громыхают освобожденные бревна.

— Давай-давай! Не отпускай, багров не отпускай!.. — Мы толкаем этот проклятый клин-пробку, помогаем ползущему змею, но скрип становится все выше, все яростней, и бревна лезут друг на друга, визжат, река трамбует затор с новой силой, и змей останавливается.

Тесно ему в этом ложе.

— Микол, друг ситцевый, ты чего так хреново упирался? — кричит Олеш весело, сам он весь вымок, рыжие кудри приклеились к конопатому лбу. — Эдак не видать нам спирту сверх нормы. Ну, Микол, гляди у меня, перетяну багром поперек спины…

Микол пыхтит:

— Отсюда живьем и не выбраться… С плотом тогда намучился, и опять… Не хотел идти в караванку, черт меня дернул…

— Ври давай, не хотел, — дразнит Олеш. — Где деньгой запахло, там ты и есть; первый небось кинулся…

Мы переругиваемся беззлобно, подначиваем друг дружку, но довольны — большой кусок оторвали от залома. Если так дело пойдет — справимся.

Потом мы вытаскиваем новые клинья из затора, и снова река стискивает бревна, и снова мы толкаем, упираемся, так, что гнутся багровища, взбухают жилы, и еще думаем — не свалиться бы под бревна, напор не ослабить. Виснем на багровище, конец багра под грудину упрем и тянемся, тянемся вытянутыми руками следом за уходящим багром. Кряхтим, сопим, орем — подгоняем друг друга и, заодно, залом — будто это живая душа, будто это лошадь, которая без крепкого словца и окончательной силы своей не знает.

Мы-то настроились на легкую победу над заломом, но он что-то никак не соглашается расползтись. Выплеснет на вольную воду пригоршню бревен, поддразнит нас — и снова затыкают бревна стрежневую струю. А нам все кажется: вот вытащим этот клин — и вздохнет река, свободно понесет лес и протащит мимо нас весь этот проклятущий залом, мы только помашем ему вслед.

Нет… снова стопорится, проклятый, будто дорога́ ему эта излучина…

К вечеру мы все валимся с ног от усталости. Во рту пересохло, губы обметало и сил никаких не осталось — уплыли силы вместе с частью залома, которую удалось оторвать.

Выбрались мы на берег, кто навзничь упал на траву, кто еще стоит, тоскливо на залом смотрит, который хотя и убыл, но держится прочно.

Начал я собирать щавель, еще нежный, сочный, с цветущими стрелками. Как изголодавшаяся лошадь, набрал полный рот и жую. Крутая кислота схватила сначала рот, а потом поневоле и всего скрючило. Но бодрюсь:

— Я слышал, в щавеле витаминов больше, чем в телятине. Давайте, ребята, подрубаем, а тогда сообразим, что дальше делать будем.

— А и так понятно, — резанул Микол. Щеки его, припухлые, как у крота, теперь, от щавеля, вздулись мячиками, шевелятся. И уши шевелятся. — Сегодня багор в руки не возьму. Завтра день будет… там увидим.

— А ты глянь, как лес-то сверху прет, — говорю Миколу. — Наши там, выше, хорошо катают. Не откроем дорогу — за ночь снова наворочает, век не расхлебаешь.

— Да плевать мне… — говорит Микол. — Я не могу. Надо было людей больше брать.

— Микол, — ухмыляется Олеш. — А ты забыл про двести целковых, что Васькой обещал.

Олеш за самое больное место Микола поддел. Того словно шилом кольнули — аж дернулся. Покосился на Олеша, потом тоскливо так на залом уставился.

А Олеш, раскинувшись, лежит на спине, легкий ветерок перебирает его желтовато-красные кудри, лежит он и дразнит Микола:

— Деньги-то что… плевать… керосин улыбнется — вот жалость-то… сейчас бы с устатку, для промыва души…

Другие молчат. Конечно, кому охота сейчас на залом лезть. Но… после такого-то дня щедрую деньгу, которую мастер «аккордом» зовет, тоже вроде бы ни к чему терять.

Я лежу на мягкой теплой траве и слышу, как земля забирает мою усталость. И хочется мне лежать, лежать, лежать… Думаю я о моих товарищах. Нет, не только за аккорд ломят они. Главное для всех — не задержать ход хвостовой караванки. Но об этом-то, о главном, молчим мы. Никто из нас не залезет на чурбан-трибуну, не скажет исторической речи рядом с незаконченной работой.

Залом неколебимо стоит рядом с нами — вот он, только руку протяни.

— Ну что, залетные? — говорю я, думая, как бы поднять бригаду. Не успел я привстать, вижу, по-над берегом едет кто-то верхом, машет руками, кричит. Смотрю — да это же наш маленький мастер, Сюзь Васькой. Сидит на неоседланной лошади, вместо уздечки — какие-то обрывки снастей, вместо мундштука вставлен коню ивовый прут. А через круп лошади перекинуты два объемистых мешка.

— Застал-таки лешаков, — радуется Васькой, — живы еще? А ну-ка, берите мешки, да осторожней! Если не хотите голодными остаться. Там целое ведро каши, горячая еще, да бидон…

— Урра! — заорал Олеш, да так, что лошадка испуганно отпрянула в сторону.

— …Нет вас и нет, чего, думаю, застряли ребятки… Девки меня прижали: послал лучших кавалеров к черту на рога — иди, иди, а то сымем портки и — крапивой… Ну вот, поймал я этого скакуна, взял самое главное и… — Мастер взглянул на залом.

— О, подрастащили порядком… молодцы, ребятки. Ну так как? Сначала пошамаем или сначала растащим, а потом уж повеселимся…

В ответ мы радостно завопили, но разное завопили. Одни хотели сначала «пошамать», а потом закончить работу, другие — наоборот, сначала закончить, потом погужеваться.

А Сюзь Васькой пошлепал кобылку по заду, как утром Зину, сказал:

— Не обижайся, мать, скачи обратным ходом, за помощь тебе спасибочки…

Повернулся мастер к нам:

— Ну, зимогоры, чего разбушевались-то? Чего глотку драть, когда демократия придумана. А ну, подымай руки, кто хочет сначала пожрать?

Озираясь друг на друга, подняли руки четверо. И Микол.

— А теперь — кто сначала работу закончить, а потом уж…

Подняли остальные шестеро.

— Вот и дело — пошли, деранем заломчик…

Мастер взял багор у Гели, тот был среди нас самым щуплым и тощим — как комар. Велел ему развести костер, а мы снова ринулись на залом. Откуда и сила взялась? Будто и не работали, будто не вечер трудного дня, а раннее-рано и все еще нам только предстоит.