Иван Торопов - Избранное

Что-то шепчет дядя Капит.

Да в самом деле, что ли, уж нету Шуры?!

У меня помутилось в душе, в глазах потемнело. Зашатался я… Выбросился на улицу. На свет. Солнечная осень. Еловые аллейки тихо поют о чем-то своем. Березовый лист шуршит под ногой. И тут полились слезы… Ручьем пошли Будто прорвалась какая-то запруда. Я запрятался в самый отдаленный угол больничного большого палисадника и без всякого сопротивления, весь, сколько меня было, отдался этим слезам.

Потом главный хирург больницы — мужчина средних лет, но почему-то с очень морщинистым лицом — объяснял нам. Мы, говорит, сделали все, что только возможно. У него, говорит, и так уж была только третья часть желудка. И даже этот обрывок, после ранения, как следует никогда не заживал и стал как тот старый сапог, на котором, когда начнешь подшивать, нитке не за что зацепиться. Я, говорит, удивляюсь, как до сих пор он жить мог да еще работать с таким-то желудком…

Мы похоронили Шуру на городском кладбище. Много народу собралось — из хвостовой караванки, из сплавного треста. Специальным самолетом прилетели жена его, Нюра, и семилетний сынишка Вовка…

На похоронах оказался и мой брат Митя. Я уж говорил, что учился он в городе, на курсах десятников. После того как простились мы с Шурой Рубакиным, мы с Митей заглянули и на мамину могилу. Подправили скособочившуюся плаху-крест. Печально посидели. Потом Митя вдруг спросил:

— Федя, почему это самые лучшие люди так рано помирают?

Будто ножом полоснули меня эти слова, и снова закипели во мне слезы.

— Потому, Митя, — говорю я, потягивая носом, — потому они раньше умирают, что не жалеют самих себя.

Говорю так, а сам чувствую, что с сегодняшнего дня, со смерти Шуры Рубакина, жизнь навьючит на меня новую тяжесть. И новую ответственность, поверх всего прочего. И впереди мне долго еще не будет никакого облегчения. Долго еще не будет…

Мы с братом в последний раз оглядели кладбище.

Вот уже двое, двое самых дорогих нам людей лежат здесь. Но нам нельзя поддаваться печали. Опускать руки.

Никак нельзя…

Нам нужно жить дальше. Все они — и мать, и отец, и Шура Рубакин, — все завещали нам: живите дальше.

Лошади остановились посередь Сысолы.

Река мирно почивала подо льдом и снегом. В ночной тишине с новой силой взвизгнула гармонь — как живая душа — удало и печально. И грустно выплеснулся заливистый девичий, голос: «Снова осень, летит лебедь, — до весны не встретимся. Милый в армию поедет — уж когда-то свидимся?»

Отъезжающие и провожающие повыскакивали с розвальней, щедро заложенных сеном, сгрудились в тесный круг. Поют и пляшут. Кто-то, хмельной, рыдает. Стекло бутылок звякает о железо кружек…

А мы, три брата, своей, отдельной кучкой стоим чуть в стороне от общего веселья. Митя и Шурик перетаптываются, печаль горькая раздирает нас. Шмыгаем носами, покашливаем, молчим. Я чую, как горячие слезы прожигают щеки, до того жаль мне братишек. Опять одни остаются, одни-одинешеньки. И кто его знает, надолго ли. Мы даже не знаем, сколько нам в армии служить. Да и случиться может всякое, это тебе не хвостовая караванка, моль бэж. Что-то очень хорошее хочется сказать братишкам, что-то значительное, что-то, может, отцовское. Но я не знаю — что. У меня вроде и нет еще таких слов…

— Федя, ты не переживай из-за нас-то, — говорит Митя. — Теперь-то мы уж проживем… не маленькие.

— Ты, Федя, почаще письма пиши! — горячо просит Шурик.

— И за дом не бойся, Федя, — продолжает Митя. — Не запустим. А весной, первым же пароходом, сплаваем к Верочке, — Митя угадывает мою боль по сестренке, уже давно отбившейся от основной нашей семьи. — Зачем только и перевели детдом в Межадор.

— Эй, довольно нюни распускать, кунды-мунды! Поехали! — слышу могучий рык дяди Капита: он у нас за провожатого.

Мы, три брата, в последний раз слепились в один ком, тремся друг о дружку мокрыми от слез лицами. Потом я догнал сани, вскарабкался на сено, отчаянно пахнущее запахами давно минувшего лета… А братишки все так и стоят особняком. Машут, машут руками. Митя шапку содрал с головы, они что-то кричат мне вдогонку, но не разобрать — голоса их тонут в общем гвалте.

Продрогшие лошади весело взбежали на угор за Сысолой. Заливисто тенькают колокольчики-шаркунцы. Где-то далеко в темноте в последний раз прощально мигнули огни села. И вековечная дорога неумолимо втянула нас в заснеженные дебри.

Все, кончились проводы. Только темный лес дремлет вокруг. Редкий снежок падает. Тяжело нагруженные сани мягко скользят по укатанной дороге.

Вся семья… Какая уж там семья! Непрошеные слезы застряли у меня в горле, и на взбудораженную душу водопадом рушится все: и печаль за оставшихся в сиротстве братишек и сестренку, и неминуемая тоска по своему дому, и сама эта старая дорога — отец мой по ней уходил на войну, да так и не вернулся обратно. И плачущие лица тетушек мелькают; на какой-то миг и маму свою покойную вижу; и недавние картины своего лесорубства: как-никак полторы зимы тягал лучковку. И последние дни рекрутского загула снова переживаю — ну и почудили же мы. И немножко грустно мне от того, что ни одна девка меня не провожает. Олеша вот провожают, других тоже, а меня — нет, потому что главная-то моя провожательница где-то в городе обитает, и кто знает, встретимся ли когда.

В зимовке, прорысив верст сорок, дядя Капит решил дать лошадям отдых. Да и нам нелишне было погреться, ведь в похмельной-то дремоте, на санях, особенно сильно пробирает озноб.

Из глубин лесов с веселым перезвоном — тинь-ти-ли-пинь! — выскочили на широкую поляну. Одинокий дом стоит, окна не светятся. Но вот навстречу с отчаянным лаем метнулась собака. Я ее давно знаю, значит, жива еще, служит верой и правдой. Когда я в первый раз гнал плот, обратно-то из города все триста двадцать пять километров пришлось на своих двоих добираться. Четырежды заночевали в пути, в последний раз — здесь, в этой зимовке. Помню, ветреная, дождливая ночь навалилась на нас с Мышонком, и до того рады мы были этой избенке посередь леса, крыше над головой, сухости да теплу…

В доме зажегся свет, чуткая хозяйка расслышала гостей.

Да, все та же старушка, помню ее лицо, лет ей под семьдесят.

— Заходите, люди добрые, милости прошу. Погрейтесь с дороги.

— Здорово, Марпа! — замурлыкал дядя Капит в большой комнате с тесаными стенами. — Жива, значит?

— Да вот, пока не прибрал господь… — как и подобает старинным знакомым, добродушно отозвалась хозяйка. — А ты-то, но, кунды-мунды, куда опять подался? Не сидится дома, старому?