Иван Торопов - Избранное

— Видал, какого я молодца вытянул, — залюбовался красноперой рыбой в крупной серебряной чешуе.

— А ведь и вправду — не говорил я тебе о своих мытарствах… А кому же, как не тебе, рассказывать-то. Так вот, про наши дела с Лизой — помнишь, фельдшерица с Ыбына? — жена в райком написала…

— Да ведь Лиза еще при мне в Койгородок уехала? — удивился я.

Рубакин неопределенно усмехнулся:

— Невелико расстояние… Когда, Федя, сердцем тянешься к человеку — километры не в счет… Ну так вот, вызвали меня в райком. Конечно, не по головке погладить вызвали… Так и так, если ты, дорогой друг, не перестанешь булгачить, придется тебе с партбилетом расстаться, хотя и на фронте тебе его выдали, за добрые дела. А ежели, говорю, я люблю человека? Тогда как? Если, говорю, я с одною лишь с ней бываю счастливым! А надо было, говорят, раньше соображать, пока детьми не обзавелись…

Шура приумолк, печальными глазами долго смотрел за реку, где огромное красное солнце мирно устраивалось на ночлег в кронах деревьев.

— Вообще-то, Федя, так оно и есть. Ежели глубже взглянуть. Дети-то ни в чем не виноваты. Им отец нужен, особенно когда они растут. Тут, конечно, райком кругом прав. И не знаю, Федя, что же мне делать. Тянет меня к Лизе, вся душа рвется. И детишек жалко, совсем маленькие они, несмышленые пока. Как они без меня? Но и к жене вернуться не могу, хоть разорви на части… не могу…

— Шура, опять клюет у тебя, — грустно заметил я, потому что как раз в тот момент увидел, как стремительно повело поплавок.

Рубакин спрыгнул к воде и снова вытащил подъязка длиной с ложку.

— Счастливый ты, вся рыба на твою удочку попадает. — Я немного завидую Шуре, его рыбацкой удаче.

— Не к добру, наверно, такое счастье, — отвечает Шура. — Да… Ну, а потом встретил я Ивана Иваныча, — помнишь? — с которым сюда приходил. Я его хорошо знаю, воевали вместе. Ну, и поплакался ему в жилетку — мол, так и так, не знаю, куда деваться. Хочется хоть на время подальше от дому турнуться и там, вдали-то, спокойно разобраться, что и как… А он говорит: пошли в город! Залом в Чите надо разбирать, начальник там требуется боевой… Лесу набито — ужас сколько… Поработаешь немного, потом сориентируешься. Такие дела с маху не решаются, тут подумать нужно… хорошенько. Вот так и вышло: нам с тобой читовский залом очищать придется.

Уже стемнело, а нам все не хочется уходить от костра. Молча смотрим мы на веселую игру огня, и хорошо нам вдвоем, хорошо нам чувствовать друг друга рядом.

Потом неожиданно, будто самому себе, Шура сказал:

— Как-то с Диной поговорили о тебе. Не забыла она…

Тотчас же горячая кровь плеснулась во всех моих жилах, вот-вот сгорю совсем… И стыдно мне: Шура, конечно, знает про все мои тутошние дела…

— Славная она, Дина-то, сердечная… — продолжил Шура. — Ты бы хоть письмишко написал ей…

— Вообще-то надо бы, да… — буркнул я.

— Вот и напиши. Дело, конечно, не мое. Сам решай. Но вдруг, Федя, там, в Ыбыне, главное твое счастье живет? Коли так, нельзя его терять. Счастье-то. Впрочем, сам думай.

В густой темени молча мы шагали к караванке.

Если бы не новый наш начальник, Шура Рубакин, мы едва ли остались расчищать читовский залом. А что — почти до самого города пригнали хвостовую караванку, триста километров! И — хватит с нас! Подавай нам расчет, мы двинемся к дому, почти три месяца ишачили, пора и пошабашить… Но Шура-то по-хорошему попросил нас. Без вас, ребята, не пустить весь этот лес, беспризорно зазимует древесина, проваляется без дела до весны… И народ понял его, остался.

А когда мы первые приблизились к краю залома, у нас волосы дыбом встали. Видать, этот залом чуть ли не с весны стоял, с большой еще воды. Ужас — сколько тут бревен накопила река. Впоследствии пробили как-то фарватер, узенький проход освободили, чтобы летнюю древесину с верховьев перепускать в Максаковскую запань, — но основная масса лежала по берегам — на песке да на мели…

Да какое там — лежала! Диким буреломом ощетинился лес! Я даже и не представлял себе, что такое вообще быть может… Километров на пять такая начинка в Сысоле…

Шура Рубакин сказал: давайте доплывем до конца залома, вниз по течению, и оттуда начнем, на вольную-то воду сподручнее будет стаскивать.

Мы плывем плашкоутом по фарватеру, отталкиваемся, чтобы поперек не стала наша баржа. И весь этот заломный лес ощетинился на нас, будто грозит: дескать, попробуйте, — кишки оборвутся… Мы озираем это великое скопище леса, и грустно нам становится.

Думали мы: мол, доберемся до города, зарплату и премию получим и вволю погуляем. А вон где гулять-то придется. И неизвестно — сколько. Правда: какие-то люди работают здесь. Видать, давно уже ковыряются, но маловато их на такое-то количество леса. Очень они обрадовались, завидев нас…

Из нашей команды только несколько человек сразу же отправились домой из пригородного Чита — те, кому уж позарез надо было. В их числе и Тамара. Буду, говорит, учиться в восьмом классе, в школе…

Она как раз собирала барахлишко свое, а мы готовились приступать к залому.

— Не поминай лихом, Тамара! — говорю ей. — Желаю тебе хорошей агрономшей стать.

Растерялась она, потом сказала грустно:

— Вы тоже… не вспоминайте дурно…

Такой работы, какая досталась на нашу долю под селом Чит, до этого я еще никогда сам не пробовал, никогда со стороны не видел и желаю, чтобы в дальнейшем, во всей своей жизни, никогда уж больше не попробовать. Чур-чура!

Словно кто из сказки перемесил, переплел все эти бесчисленные бревна, крупные и мелкие, сосну и елку, перемесил и сжал в ярости, выбросил на песчаные отмели… И вдоль и поперек упали бревна, и стоймя, друг на друга, и скользкие они от ила, как гигантские налимы, глубоко врезались в песок…

Вот и поди разбери этот водолом!

Копошимся мы с утра до вечера. Багром тянем и вагами разбиваем. В глазах желтые кругляши вспыхивают, порою вены готовы лопнуть от напряжения. Тянешь, толкаешь, подваживаешь… А потом и топор схватишь и со злости начинаешь кромсать стоймя стоящее, словно железом прикованное бревно…

И спасительное течение тут не помогает — вся надея на свои руки, ставшие твердыми, как копыта, да на плечи, да еще на поясницу…

И каждый день одно и то же — по бревнышку, по бревнышку, до одури вытаскивать, распутывать это дурацкое деревянное кружево. Раз-два, взяли! Еще — взяли!

Тянешь, толкаешь, подваживаешь…

Когда спускались караванкой, всяко доставалось, но там хоть какое-то разнообразие было: где покатаешь с берега, а где и небольшой заторчик на течении с удовольствием отцепишь, а то и по-над веселым берегом припеваючи идешь… А тут — тяжко, и нудно, и однообразно, и нет конца залому, и с места почти не движемся.