Иван Торопов - Избранное

Почти весь день таскали мы бревна из густых джунглей ивняка, как тестом, замешенного толстым слоем весеннего ила. Ужас сколько леса нанизал туда паводок. Измазались мы, как черти, липкой грязью. И устали смертельно.

К вечеру, глядим, топают в нашу сторону два незнакомых мужика. Захолонуло у меня в груди — может, думаю, доказал свое Пеопан…

— Давайте и дальше вместе держаться, — говорю товарищам. — Что бы ни случилось, надо вместе… Наша правда.

Гляжу я на приближающуюся комиссию, а на душе тревожно. Ведь кто его знает, что там Вурдов нагородил.

Но что это? Вроде бы знакомая походка… Ей-богу. Кто же это? Далековато еще — не различить лица… Погоди, погоди!.. На широченных плечах сухонькая головка, будто бы не своя даже… Не может быть! Да никак не может быть такое!.. Не он… Не он… Кто-то другой!.. Откуда ему взяться здесь?!

Да ну он же! Собственной персоной! Шура Рубакин! Начальник Ыбынского лесопункта… Он! Но как он оказался в такой-то дали?..

Я ошалело метнулся навстречу. Но потом вдруг остановился, остановило меня что-то, застеснялся будто, назад попятился.

А Шура Рубакин тоже узнал меня, осклабился, руку протягивает, большую, с толстыми ровными пальцами, и говорит таким знакомым голосом, голосом разнывшейся девчонки:

— Ну, здравствуй, Федя! Тебя, брат, и не узнаешь… Такой чумазый… лешак из преисподней…

Я ответно пожимаю его руку, тяжелую, теплую, переминаюсь в жидком иле и не знаю, что сказать.

И радуюсь всем существом. И где-то близко, очень близко даже слезы стоят… Неужели в самом деле Шура? Ну, чудеса!

— Паводком-то много бревен нанизало на ивняк, — бормочу в ответ несусветное. — Илу нанесло…

— Да ты же меня перегнал уже, ростом-то! — удивляется Шура. — Времени-то всего ничего прошло, а вытянулся…

— А ты будто бы еще похудел, — говорю ему. — Да никак и поубавился, вроде бы подсох?

— Да неужто? — захихикал он, знакомо так захихикал. У меня горло сжалось — от воспоминаний, от любви к этому человеку, одному из самых главных людей в моей жизни.

— Да как же ты здесь оказался? — наконец спохватился я. — С неба, что ли, свалился?

— Да вот, с Иван Иванычем послали к вам, — Шура мотнул головой в сторону товарища. Тот с любопытством вслушивался в наш разговор. — Говорят: бунтуете вы тут…

Тотчас же Зина голосисто закудахтала. Другие тоже окружили прибывших. Перебивая друг друга, объясняем, объясняем, втолковываем… Лишь бы нам поверили! Разве ж мы боимся работы? Сами поглядите — гонит нас Вурдов в шею, а мы весь день бревна тягаем, из кустов да из грязи. Потом, глядите, по песку-то сколько еще катить…

А я все пристальнее в Шуру Рубакина всматриваюсь.

— Не к сплавщикам ли ты перешел работать? — спросил я его, улучив момент.

— Перешел, Федя… — почему-то печально, вздохнув, ответил он. — Опосля расскажу.

Да ведь больше-то мне пока и не надо знать! Мне и этого достаточно! Ежели Шура теперь работает в сплавном тресте, он защитит меня… Обязательно! Не может не защитить… Он лучше Пеопана меня знает!

А вечером у нас снова состоялось общее собрание. Для начальства даже стол поставили, откуда-то и зеленое сукно нашлось. На этот раз собрались на плашкоуте, потому что на дворе лил холодный дождь.

За стол сели: заместитель управляющего трестом Иван Иванович, мужик с огромной головой и с крупными, топорными чертами лица, Феофан Семенович и Шура Рубакин.

Мы же, как воробьи, гроздьями прилепились на своих спальных ложах да на проходе.

Первым взял слово Иван Иванович.

— Товарищи, — сказал он, — от имени треста я благодарю вас за отличную работу, за быстрое продвижение хвостовой караванки…

Все радостно захлопали.

Потом он прямо-таки огорошил нас:

— За это время, за лето, вы, конечно, привыкли к вашему начальнику, Феофану Семеновичу Вурдову. Но, как ни жаль, мы вынуждены вас с ним разлучить…

Он сделал паузу, и вокруг стало непонятно тихо. У меня все напряглось внутри, как весной на заломе…

— Нам срочно потребовался человек на оч-чень ответственное дело, на должность главного инспектора леса по качеству. А Феофан Семенович по этой части — известный специалист… Вот нам и приходится назначить его туда. Вместо него начальником у вас будет Александр Павлович Рубакин, — правой рукой он сделал жест в сторону Шуры. — Тоже опытный лесник, замечательный организатор. Фронтовик, имеет орден боевого Красного Знамени…

— Знаем! — заорал я, не сумев сдержать радость.

И начал колотить ладонями. И другие стали хлопать и кричать.

От великой радости у меня совсем, совсем вскружилась голова, будто опьянел я. Потому почти не разобрал, о чем говорил Вурдов. Обо мне чего-то опять вспоминал, даже показал в мою сторону длинной своей рукой. Может, предупреждал нового начальника не идти на поводу у горлопанов… Но, как я уже сказал, не понял я, чего он говорит. Потому что на душе моей веселым сквознячком бились, радостно вспыхивали одни и те же слова: «Шура с нами! Ур-ра, Шура Рубакин с нами!»

Потом говорил Шура. Всем своим существом я внимал его словам, и они впитывались в меня, как впитывается в сухое дерево горячая жидкая смола.

— Дорогие девчата и милые мои парни! — встал и сказал Рубакин слабеньким своим голоском. И такое-то ласковое обращение коснулось сердца каждого. А он, широкоплечий, с худющей головой и шеей, снова подчеркнул: — Дорогие вы мои… Сегодня немало говорили про вас всякого, хорошего и плохого. И я извиняюсь, я вовсе не дипломат, я солдат. Поэтому я скажу, что думаю, — чтобы вы знали мое мнение, это вам надо знать, потому что выпала нам судьба вместе работать. Да… Я прямо скажу… Начальству и всем… Честить и обвинять во всех грехах таких парней, как Федя Мелехин, у меня бы не повернулся язык. Не повернулся!.. Вместе работали мы в Ыбынском лесопункте. Знаю, на каких дрожжах выстоян он… и другие тоже. Да… Мне тут говорят: дескать, не слушается он, ерепенится, по-своему норовит. Но ведь еще надобно посмотреть, как и что ты велишь делать. Власть — дело серьезное… и нет хуже, коли власть вразрез человеку велит… — Шура кашлянул, искоса взглянул на заскрипевшего табуреткой Вурдова. Потом обвел нас потеплевшим взглядом, видимо, встретил ответное тепло наше, и снова не прямо к нам обратился, и снова кому-то, не нам, сказал: — Хотя и трудно росли они — большинство без отцов и матерей, в страшные военные годы росли, и голод терзал их, и тяжелая работа метелила тонкие кости… Все было… Но не обозлились они. И главного понятия не утеряли. И людьми растут. Да… Вот я и говорю. Войны теперь уже нет. Теперь надо вперед думать. Ведь они — которым нынче шестнадцать — семнадцать — нас заменят. Стариков да измочаленных войной солдат. Они вместо нас страну поведут. Им дальше жить. И это ой как хорошо, если они уже теперь живут как хозяева, как в стране работники — с умом живут, не по чужой только воле…