Иван Торопов - Избранное

Ветер и дождь глушат, относят голос, но услыхали меня ребята, несутся ко мне их суматошные крики. Видимо, бегают они по берегу, и не могу я понять направление — крики будто со всех сторон идут ко мне. Опять опустил ноги.

Нету дна! Нету… Ну, не трусь, Федя, не трусь, Федюк, Феденька, Федор, не трусь, мушкетер. Вода теплая. Надо фуфайку сбросить, сапоги… тянут… Вдохну поглубже… пуговицы расстегнуть… одна… вторая… третья… хорошо, что не люблю застегиваться на все пуговицы… Вдохнуть еще… один рукав… как прилипла… ничего, глубоко не погрузишься. Не бойся… уф… еще вдохнуть… кричите, ребята… кричите. Пикон орет… сразу видно, что лесовик… на одном месте стоит… знает, как надо… кричи, Пикон… Пиконушка… Пикончик… второй рукав… жалко фуфайку… новая почти… не всплывет теперь… ладно…

Вот сапоги бы снять… тянут… нет… никак… тесные… не снять… Только бы не судорога… боюсь судороги…

Судороги теперь я больше всего боюсь. Как начал думать про судорогу, меня даже в пот бросило. В холодной воде… в холодный пот…

Тихонько плыву я. Словно сытая рыба, словно никуда не спешу… Устал… ой как устал… Ведь целый день бревна ворочал… и обед всухомятку… и с фуфайкой провозился сколько… Потихоньку подгребаю и думаю, как бы оправдываю себя заранее, если утону. В своих-то глазах я буду оправдан. Кто только это узнает и как — что я оправдан…

Еще попробовать глубину? Боязно. Трудно потом вытаскивать ноги из глубины, в пудовых сапогах. Попробую все же… нету дна… Где же оно… есть ли оно вообще… это дно… или, может, подо мной его теперь вовсе не будет…

Кричат на берегу… а ветер на меня летит… и зря они кричат… только силы тратят…

Ну, гад Пеопан… Сколько я говорил: хватит ночами работать, а теперь вот, даже не скажешь ему, что он гад… утонуть придется… Нет, говорит… не будем переиначивать расписание… девять часов работать… девять отдыхать… опять девять работать… и девять отдыхать… Мне бы теперь девять часов отдыхать… устал… совсем устал… Видать, тот берег приглублый… и придется мне плыть до самого берега… у приглублого, бывает, упрешься лбом в песок, тогда только поймешь, где берег… К такому пароход свободно подходит… и бесполезно мне щупать под собой… Пока не упрусь, не найду твердого… Надо доплыть… и упереться… и сказать Пеопану, что он гад… Хорошо еще, что я поплыл… Я злой… а Пикон мог бы и утонуть… устал бы и утонул.

Так ко мне вдруг приходит злая уверенность: выплыву!

Сколько помню, пацанами мы днями напролет пропадали на Сысоле. Отец-мать уйдут на луга, на покосы, а мы плескаемся, часами не вылезая из воды. Плюхнешься в воду — это считается каленка. У кого больше каленок — тот герой.

Устал… руки не подымаются, едва загребаю…

И начинает мне казаться, что зря все это… зря. Может, и не надо барахтаться… хорошо тут… вода теплая… а там, выше, холод… мокрый ледяной ветер пробивает до костей… вроде и сентябрь только… а сиверко и в сентябре пронизывает… Плыву… тихонько подгребаю, не вынося рук… даже и не соображу, двигаюсь или нет… да и не главное это теперь… душа моя согревается чем-то другим… милые картины вижу, словно не в воде я смертельной… а на теплой лежанке, сытый… под крышей… Так отчетливо… так тепло… И будто где-то рядом и отец, и мать, и так хорошо вокруг… так ласково…

И дальше вижу… тоже хорошо… Дину вижу… И Шуру Рубакина, и как на Дон-Жуане скачу по солнечным травам… и глухариный бульон… и золотые закаты над Сысолой…

Только вот братишкам бы сказать еще несколько слов…

Братья… сестренка… не вспомню сейчас ее лица… никак не вспомню…

Братья! Будто щука меня цапнула за ногу. И от страшной боли дернулся я, уронил голову в воду, едва не захлебнулся, но… вырвался, и — вовсе перестал думать, все пропало, осталась только эта черная непомерная курья, и — я в ней, словно в печке за закрытой заслонкой, кругом сажей вымазано, не видать ни черта… где же этот берег проклятый, до которого никак не доплыть, не доплыть, не доплыть…

Доплыву! Надо доплыть… надо…

Загребаю… а левую ногу мою начало стягивать судорогой, добралась она до меня, сволочь… добралась… И расслабиться не могу, совсем стянуло, скорчило ногу, боль пронизывает меня снизу, наискось через все тело.

Загребаю… а в глазах молнии сверкают от боли… прямо гроза… разразилась… одни вспышки…

Гребу… прогоняю под собой всю воду в курье… Выгребаю к братьям, не для того, чтоб Вурдову сказать, что гад он, нет… к братьям гребусь…

И не было во мне радости — когда попала в ладонь жесткая осока… Схватился я за осоку, стал тянуться, перехватывая острые стебли, тянулся, тянулся до тех пор, пока не уперся в крутой берег. Не было у меня сил встать на ноги, выбраться на землю, не было у меня таких сил. Держась за осоку, положил я голову на береговую землю и долго лежал так — головой на земле, в курье телом…

И шла ко мне от земли прежняя сила и прежняя радость жизни, она заполняла меня постепенно, долго, по клеточке, и когда понял я, что заполнен этой силой весь, ожил и выполз на берег окончательно.

Ни идти, ни бежать я не мог, ногу все не отпускало, пришлось сунуть руки в штаны и долго тереть ногу, схваченную судорогой… Отпустило…

Встал я и закричал, повернувшись лицом к проклятой курье. И такой прорезался у меня голосина, прямо голосище какой-то… страшенной силы… Пробил я голосом встречный северный ветер, услышали меня!

Услышали. Кричал я, как осенний лось.

Помчался я к нашему плашкоуту. Легко мне без фуфайки и — жалко ее, хорошо еще сапоги целы.

У костра первым встретился мне Сюзь Васькой. У него глаза полезли на лоб, когда увидел он меня в одной рубахе и мокрого, мокрее не бывает… Потом понял все, вытащил неизменную свою флягу, схватил меня за дрожащую голову и принялся вливать сквозь стучащие зубы спасительный «керосин».

Отдышался я, сказал, чтобы с фонарями и с лодкой встречали ребят. Потом съел горячую кашу, опьянел совсем, и охватила вдруг меня злость. Такая злость — прямо деться некуда. Кинулся я к Вурдову. Чтоб сказать ему все, что я о нем думаю, чтоб не задохнуться от ярости.

Загрохотал я в дверь, закричал что-то, а он — не отпирает, молчит. Наконец подал голос, начал пугать меня судом, говорить начал несуразное, — мол, не у этих ли Ивановых-Сидоровых набрался я такой наглости. Тут я вовсе взбеленился, дверь ломать начал, чтоб зайти немедленно и показать этому Феопану, какой я Иванов-Сидоров… Уж и доску ногой выбил… одну… за другую принялся… но тут набросились на меня дядя Капит и Андрей, и Васькой с ними; скрутили меня и потащили в каюту шкипера. Впихнули, кружку с водой суют… Зачем мне вода… я сегодня нахлебался вдоволь…

Упал я в сон. И, опускаясь на самое дно, услышал Капитово: