Иван Торопов - Избранное

— Вот… кунды-мунды…

Долго ли, коротко ли я спал, не знаю, только чую, как что-то теплое ласкает мое лицо. Будто дома я сплю, лицом к топящейся печке.

Открыл глаза — яростно полыхает утреннее солнце! Целиком оно вошло в шкиперскую каюту. Как только и протиснулось в такое маленькое окошко…

Оказывается, не совсем еще запропастилось солнышко. Зачем только пряталось так долго, без него весь порядок расстроился и у Сысолы, и у нас.

В каюте я один лежу, на Андреевой топчане. Все тело мое, все кости болят, шевельнуться не могу, до того ухайдакался вчера.

Ну, теперь все!.. Хватит по-дурацки ломить! Кажется, Феопану я успел об этом сказать, хотя и через дверь.

Воспоминания снова пришпорили меня, вспорхнул я с топчана как ни в чем не бывало.

Зашел дядя Капит, с чайником в руке. Широкое лицо сияет, как солнечное утро.

— Вот и добро, коль проснулся, — засопел он. — А я уж и кипяточек сварганил, настоящим чаем заварил, была еще щепотка-другая… Давай-ка ополоснись, и побалуемся чайком. Ведь небось, после вчерашнего-то, шибко нехорошо во внутре-то?

Погано, говорю.

— А, кунды-мунды, хорош петух, ничего не скажешь, — с наслаждением смакуя чай, сказал дядя Капит. — Трех мужиков унежил, едва усмирили…

— Дикая-то сила откуда и берется, — извиняюсь я.

— После, как уснул ты, остальные тоже тут пошумели.

— Разбушуешься… когда за человека не считают…

— Такие-то дела толком да ладом надо бы делать… — вздохнул дядя Капит. — Хмельной-то, наоборот, больше запутаешь. Пеопан осерчал шибко.

— Толком-то да ладом ему уж говорено было.

— А горячие мы, коми-то, а? Хотя и на холодной земле живем, — сказал старик, видно продолжая какие-то свои думы. — Особо после вина, как лешаки, становимся, яг морты, из собственной шкуры выходим вон.

Нетерпеливо хлопнула дверь, показалась коротко остриженная голова Зины.

— Живой еще, Федюк? — закудахтала с порога, однако и беспокойство уловил я в ее насмешливом голосе.

— Живой… Теперь-то уж поживу, раз в курье не остался.

— Но ты и командёр… Сердцеед, — шпыняла Зина, будто Капита здесь и не было. — Полез вчера в темную воду, и нет и нет его… Целый час нет, а может, и больше. Будто водяной утянул, хоть что делай, что хошь, то и думай… Наверно, поседела я за это время. Дядя Капит, погляди-ка, голова моя не побелела? На твою не похожа?..

Хорошо, снова открылась дверь, зашли Андрей с Пиконом. Молча расселись. Отец налил им чаю в кружки, те дружно начали пить.

— Федя, — буркнул Пикон, — можешь рассчитывать на меня, если что.

Зина перегнала меня с ответом:

— Всамдель, Пикон? Я всегда говорила — Пиконушка-то самый славный в хвостовой караванке!

— Тебе, что ли, сказал-то? Чего скалишься?

— Да ведь как же не радоваться-то, за своего командёра?

Улыбающийся Андрей мягко сказал:

— Да у вас тут, как я погляжу, восстание намечается?

— А чего? — кипятилась Зина. — И подымем!..

— История учит: всякое восстание только тогда бывает удачным, когда оно хорошо подготовлено, — начал объяснять Андрей с точки зрения своего предмета.

Вошел Сюзь Васькой, без обычной своей улыбки на лице.

— Привет, зимогоры! Да тут не военный ли совет у вас? Или чего? Федя, ты это… перестань баламутить, нехорошо… Если с начальником поговорить по-хорошему, забудет вчерашнее. Давай, брат, буди своих. Уже девять часов храпят. Я будил — не встают, только брыкаются.

— Пусть досыта спят, — сказал я Ваською.

Он еще больше забеспокоился:

— Федя, не дури… Нельзя в таком деле ребячиться.

— Да какое там ребячество! Я, Васькой, больше не буду так работать.

— И я не буду! — вскочила с топчана Зина.

— Я тоже не буду, — продудел Пикон.

— На-на-най! — Васькой обеими руками стал отталкивать воздух перед собой. — Ну, окаянные!.. Видал ты их, дядя Капит? Ну, демократы! Зла я вам не хочу, но давайте лучше по-доброму, перестаньте ерепениться. Ничего у вас не выгорит. Я, Федя, верно говорю…

Васькой вышел.

И мне вдруг тревожно стало, сердце забеспокоилось. Оказывается, не так это просто — подняться супротив Феофана. Хотя бы и за правое дело. Уж если Васькой предупреждает…

— Федя, не трусь! — вдохновляет Зина, видно, заметила мое колебание. — Один не останешься…

— А если прогонит Феофан-то?..

— Тогда я тоже пойду с тобой! — весело обещала Зина.

И ведь, как ни странно, подействовали ее слова — снова загорелся я, укрепился душой.

Всех ребят хвостовой караванки, с обоих берегов, позвали на собрание. Конечно, все уже знали про вчерашнее, и что едва не утоп я — знали. Да и видели многие, как ломился я в дверь к начальству…

Одни подбадривающе смотрят на меня, другие опускают глаза. А третьи, видать, вышли как на спектакль — охота им посмотреть, чем все это кончится.

У меня внутри все постепенно накаляется, всякие слова вихрем проносятся в мозгу.

Устроились на береговой поляне. С плашкоута, важно вышагивая по трапу журавлиными ногами, вышел Феофан Семенович Вурдов. Утвердился перед нами — на этот раз не успели приготовить трибуну, — направил глаза свои повыше людских голов и сказал как-то даже жалостливо:

— Товарисси, сегодня у нас впервые нарушился рабочий график. За все лето впервые! Мы стали митинговать вместо работы. Вместо того чтобы пускать на воду обсохшие бревна, мы готовимся шпынять друг друга всякими злыми словами. И все это заваривает бригадир Мелехин. Стыдно! Мы его всем гуртом величаем. Мы его день рождения празднуем… А он, вместо благодарности, супротив руководства идет, задерживает караванку. Можно сказать, плотину ставит поперек пути!

Вурдов еще хотел что-то сказать, но тут шум поднялся, крик.

— Дай и Феде слово! — заорали человек пять-шесть. — Пусть сам скажет!

Я не расслышал, дал ли мне слово начальник. Но я бы все равно вышел, хоть бы он и не дал. Сердце мое колотится в груди, вразнос идет… Чувствую, как в жарком огне горит лицо. Уши раскалены. Мне нужно о многом сказать. Мне бы надо хорошо сказать, толково! Но у меня во рту пересохло, ну прямо совсем высохло! Я начал кричать, что в первую очередь выскакивало, вылетало с горящей души… Стою я лицом к толпе, вперившей в меня глаза, и выкрикиваю:

— Хватит! Я не хочу больше так! Я хочу днем работать. Хоть сколько… Хоть десять часов! Хоть двенадцать! А в темную ночь какая работа, да еще на воде? Вчера я чуть не утонул! Понимаешь, Феофан Семенович, еле выбрался… Если б еще сажень плыть, я бы уже не смог. Не смог! Да это чего… В темноте-то сколько леса остается, в ивняках. И мерзнуть мы стали ночами-то… Дожди… так и заболеть можно. А ведь это не последняя наша караванка… На спирте долго ли продержимся? Да ведь и сопьемся, если каждый день будем сосать этот «керосин»… Ни одной книжки не могу прочесть за все лето… Ладно ли?..