Иван Торопов - Избранное

— Да вот, сынка в армию провожаю, меньшого.

— Ну-ка, который же твой-то будет? Не иначе — вот, самый длинный? — старушка безошибочно выбрала среди нас Пикона.

— Он самый.

— Все сыны твои по одной бале сколочены, не спутаешь…

— Бабуш, — нетерпеливо перебил стариков Олеш, — головы наши пополам раскалываются. Позволь посидеть за столом.

— Ну что ты, парень, — виновато захлопотала та, — садитесь, садитесь… Как не посидеть рекрутам?.. А я счас огонька пущу в самовар.

У каждого новобранца было по огромному, с охотничью избушку, сидору — чего только не натолкала в них провожающая родня. Мой сидор был не беднее, чем у других — уж постарались тетушки да брательники.

Мы выложили на длинный стол еду и питье, плеснули по кружкам и без особых тостов, чтобы поскорее согреться, хлобыстнули. И сразу накинулись на Пиконову закуску — высушенные глухариные грудинки, или, по-нашему, кэя. Ну, до чего же вкусна кэя, хорошо просоленная и на слабом жару провяленная! Доброе, плотное, коричнево-красное мясо тает во рту, будто дарит тебе все запахи леса. И благодарно радуется душа такой вкуснятине…

Огромный, артельный самоварище взгромоздился на стол, чайком погрелись, снова повеселели.

— Экие молодцы в армию идут… — вздохнула бабушка Марфа; она пригубила чаю со спиртом, но эта смесь не развеселила, а только опечалила ее. — Шонди банъяс мунэны… Какие ребятушки…

И тотчас повеселевший дядя Капит ответно взъерошился:

— Да, кунды-мунды, как же не быть солдатам на коми-земле, Марпа?.. Али думаешь, ежели мы с тобой состарились, то уж и некому стало солдатов рожать? На таких-то просторах? Ежели хочешь знать, Марпа, — коми-солдаты всегда шли по первому сорту. С русскими рядом. Храбрые. Хорошо стреляют, охотники. И всякий другой навык есть. Говорят, в отряде Ермака наши были. Да ты знаешь ли, Марпа, кто такой Ермак-то?

— А и не знаю я, откель мне, неграмотной, знать…

— Это который Сибирь первым захватил. Чуешь, кунды-мунды! Считай, четыре сотни годков прошло с энтих пор.

— Господи! И все воюют… — по-своему поняла хозяйка расхваставшегося старика.

— А когда Россия отколошматила Наполеона, одному генералу так понравились наши зырянские солдаты, что он даже самому царю прошение подал…

— Какое прошение? — подался к старику Олеш, у него отчаянно горели глаза.

— А чтобы на два вершка скостили норму роста при наборе коми-зырян, — довольный, ответил старик. — На целых два вершка от обычного! Чтобы и самых малорослых призывать… больно уж солдаты хороши!

Я сообразил: хитрый старик, не ради старой хозяйки затеял этот разговор. Ради нас, новобранцев… И ведь зацепил за живое.

— Или же гражданскую возьми, Марпа, — не унимался дядя Капит. — Сам я был в кавалерии, аж до Варшавы доскакали. А в последней-то войне, слышь-ка, Марпа, моему Ладимеру четыре ордена навесили. Кунды-мунды! Если бы не пал храбрым, нынче бы в генералах ходил, Ладимер-то мой…

Старик как-то сразу съежился, смялся, как подстреленный глухарь, и тяжело опустился на скамью.

— Ну, полно, Капит, что тут поделаешь, — вздохнула хозяйка. — У меня вот трое сыновей головы сложили… Теперь вовсе одна-одинешенька…

— Да, Марпа… Знаю… Пора тебе, девка, к людям выходить, — ласково сказал Капит. — На селе-то все повеселей.

— А кто меня там ждет, Капит? — печально улыбнулась старушка, вертя в узловатых синих руках щербатую деревянную ложку. — Туточки с хозяином, пока жив был, десять годков прожили… И теперь… без него… сколько… Каждая речушка будто своя, каждый бугорок да деревце. С ними разговариваю, как с сынами. Путик вот все не запускаю, с силками. Глаза пока на месте, стреляю. Нынче осенью пять десятков белок взяла да куница дурная подвернулась. Собака моя больно славная, кормилица моя верная. Только вот стареет. А так чего же — живем помалу, грех жаловаться… А при всегдашних-то постояльцах вроде и веселей. Согреются в теплой избе, чайком попотчуешь, и все как-то покойней — не совсем еще лишняя людям…

У меня помутилось в душе от такой исповеди бабушки Марфы, и я вышел на улицу. Распряженные лошади жадно хрумкали душистое сено. Собачка Найда, недреманное око, молча приблизилась ко мне. Хвостом дружелюбно крутит. Ну раз ты по-хорошему, то и я тоже! Я заскочил в дом и вынес глухариные кости и несколько шанежек.

Снежок перестал. Из туч, как из омута, выплеснулась яркая, еще не дозревшая луна. А далеко ли от нее до земли? Задрав голову, я долго смотрел… От расставания с домом еще не остыла душа. Надолго ли уезжаю из родной-то земли? А может, я и есть вон та блуждающая звездочка? А месяц-то — одна девушка… всегда где-то рядом плывут они по небосводу жизни, но никак, никак не приблизятся друг к другу… Все не по-нашему распоряжается жизнь.

В Визинге нас оболванили наголо. И с той минуты начали мы ощущать на себе неумолимую узду армейской дисциплины, которая постепенно натягивалась все туже и туже.

Когда мы впервые увидели друг друга стрижеными, еле-еле узнали кто из нас кто. Ну и рожи!

— Пикон! — завопил, вытирая слезы, Олеш. — Слышь-ка, Пикон, ты как сова с ощипанной головой!..

— А ты вроде как ободранная дохлая белка, — гогочет Пикон.

— А у Феди капустный кочан на плечах!

Капустный кочан… Это как же я, пугало огородное, в городе покажусь ясному месяцу? Не до смеха мне стало.

Проводили мы дядю Капита в обратный путь. Я прижался к жесткой гриве старика, влажной, в махорочном перегаре. И в короткий миг расставания высветилось вдруг, как дорог мне стал этот веселый и мудрый старик.

— Может, больше-то и не увижу вас, кунды-мунды… Ежели долго будете служить… — дрогнувшим голосом сказал дядя Капит. — Чувствую, что конец мой уже не за дальними лесами…

— Брось, дядя Капит! — попытался утешить я. — Ты еще как пень смолистый.

В Сыктывкаре нас, новобранцев, разместили в старом техникуме. Сотни парней собрались из Сысолы, Эжвы, Лузы, Мезени, Печоры. Лесорубы, охотники, шахтеры, сплавщики. Девятнадцатилетние здоровяки, горбатые от набитых сидоров, в драных замасленных телогрейках — лишь бы добраться до армии, до части, а там — приоденут за казенный счет.

Я отпросился у своего старшого: вот так! позарез! нужно побывать в городе. Старшой попервоначалу даже разговаривать не хотел. Но потом сдался, отпустил до полуночи.

Был тихий январский вечер с легким морозцем. Под ногами звонко скрипело, в висках моих стучало, и во всех жилах будто бесновалась кровь, будто пела отчаянную прощальную песню…

Девушки в общежитии педучилища, критически осмотрев меня с ног до головы, сказали, что студентка Дина Костина еще не возвращалась с занятий. Наверное, в библиотеке сидит, сказали. Метнулся я к училищу, благо оно неподалеку было — красивый такой особнячок, построенный бог знает в какую старину. Из белоснежного кирпича, с высокими стрельчатыми окнами, с выступающими светлыми башенками — особнячок казался легким, изящным, благородным. По широкой каменной лестнице одна за другой спускались девушки. А Дины все не было. Мне нестерпимо хотелось ворваться наверх, разыскать ее там, в этой самой библиотеке, — но не решился я, постеснялся своего вида: одет-то я был как все парни-призывники, старая фуфайчонка, залатанные валенки да шапка-ушанка, повидавшая всякие виды. К тому же обрит наголо.