Иван Торопов - Избранное

— Дальше-то чего? — спрашивает.

— Теперь свяжи со своим! — говорю я товарищу.

Он связал.

— Теперь греби давай, как можешь, к реке! А как до конца круга дойдем, начнем отталкиваться: я тебя буду к реке толкать, а ты меня — обратно, понял? Выпихнем тебя из полоя, а как тебя рекой подхватит, ты и меня вытянешь, понял?

— Понял, Федя, все понял! — обрадовался Мышонок и проворно начал увязывать тросы. Как я и думал, у границы круговорота я окончательно догнал Мышонка. Ветер упирался в мое тряпье, не зря развешено. Стали мы с баграми наготове, уперлись в крайние бревна и давай пихаться друг от друга, аж багровища гнутся. А мы сопим… Как прогалина между плотами расширилась, схватились мы за длинные шесты и снова — толкать…

Вижу — от нашего кряхтенья толк есть, плот Мышонка резко сдвинулся вперед, светлые бурунчики заиграли на бревнах, — значит, главная струя начинает забирать плот, вот-вот подхватит. Но зато меня с веселой уверенностью полой разворачивает на обратный курс. Ну — теперь кто кого перетянет…

— Греби! — кричу. — Сильней греби! — ору я Мышонку и сам загребаю доской, пот с меня ручьем, а в голове бьется одно: неужто не вытянет? Неужто не вытянет?!

Забрала-таки Мышонка главная струя, трос натянулся, с брызгами выплеснулся из воды. По моему плоту словно судорога прошла — затормозило его, задержало. Я гребу, гребу, аж в глазах темень, и Мышонок гребет, не оборачивается. Постоял-постоял мой плот на месте и… пополз из полоя, за Мышонком. А я еще глазам не верю, я все гребу, гребу, гребу, реке помогаю… А Мышонок, слышу, кричит во все свое мышиное горло: «Ура! Выскочили-и!..»

Тогда я доску бросил и тоже как заору: «Ур-р-ра!» — счастье из меня так и прет. Но потом я увидел, как следующий за мной плот спокойно пошел на новый круг, и замял свою радость.

— Делайте, как мы! — кричу я ребятам. — Пока ветер не переменился.

Потом мы с Мышонком подтянули и соединили наши плоты и на радостях изрядно помяли друг друга.

Скуластое лицо Мышонка осунулось, густо покрылось смолистой копотью, не узнать Мышонка.

— Да ты умывался ли хоть раз? — спрашиваю.

— Не, — писклявит в ответ, — воды не хватило…

И хохочет.

— И я не мылся, — сознаюсь. — Некогда было.

— Федя, с меня бутылка, — серьезно говорит Мышонок. — Если б не ты, загорать бы мне в этом распроклятом полое.

— Ты же меня вытащил, — отнекиваюсь я, а самому приятно, а самому хочется, чтобы Мышонок меня еще похвалил. Правда, здорово это я сообразил…

— Молчи, — говорит Мышонок. — Спасибо, брат… И как ты додумал? Будто век плоты гонял… Не голова, а целый сельсовет, ей-богу!

— Вот заладила кукушка! Давай-ка лучше сварим чего-нибудь да хоть разок поедим по-людски…

— И ты тоже не варил?

— Какое там!.. Говорю ж тебе — умыться некогда было…

— Федь, ты небось ругаешься, что я уговорил тебя плыть…

— Если б ругань помогла, я тебя последними словами честил бы день и ночь…

Хорошо нам. Из суровых плотогонов стали мы опять просто болтливыми мальчишками, дурачимся, радуемся своей удаче. И хорошо, что я с Мышонком в паре плыву. Люблю я его. Я бы его товарищем в любое дело взял. Он на два года старше меня, но ростом намного ниже, не вышел он ростом. Зато раза в два проворнее. Начнешь с ним бороться, уж и под себя придавишь, а он каким-то непонятным манером — раз, и выскользнет. И на всякой работе такой же ловкий. Маленький, кругленький, руки-ноги коротенькие, а весь прямо кипит.

Из сморщенной картошки и перловки сварили мы не то суп, не то кашу, разбирать некогда было. Поели. От горячей сытости я будто опьянел, ослабли и руки и ноги. И душа вроде успокоилась, словно после грозного ненастья засияло теплое солнышко. Но вдруг мне снова вспомнился Микол. И будто не было того солнышка, снова все небо в толстых тучах.

— Мышонок, слышь? Большую я пакость сделал, — говорю я и взглядываю искоса на лежащего товарища.

— Чего такое придумал? — сыто спрашивает Мышонок, глазки под редкими белесыми ресницами полузакрыты, после горячей каши его ударяет в благодушный сон.

— Как я мимо Микола плыл, он засел на мели, а я не толкался к нему, а мимо проплыл… Может, можно было его стянуть, с мелкого…

— Хы! Тоже мне горе выискал! — оживился Мышонок. — Как бы ты к нему подошел, хотя б и захотел? Течение-то! Ладно еще — самого не воткнуло туда… А Микол пускай не жадничает!.. Дайте, говорит, мне шесть плиток… березовых… Видел! Тут четырех сосновых по сех хватает! — Мышонок ребром ладони провел по горлу. — А ему, видишь, все мало… Жадность-то и доводит таких.

— Все равно жалко…

— А я так нисколечки таких не жалею! Я ж ему говорил: не бери столько, не управишься… А он, видишь, может, и рассчитывал: мол, много возьму, да с чужой помощью и доберусь. Больше других выручу, да над другими и посмеюсь. Знаем мы таких! Пусть-ка посидит теперь, вперед наука. Больно много любителей в рай на чужом горбу ехать…

Вот как Мышонок рассудил. Я вроде и согласен с ним, но все ж скребут у меня на душе черные кошки. Скребут… И не стало мне от моего признания легче…

А на реке темно, хотя час еще не поздний. Небо сплошь в тучах. По шалашу надоедливо стучит дождик. Когда наш плот-двойник поворачивает течением и ветер начинает задувать в шалаш — дождь сердито трещит в костре, словно овес на сковородке. Влажный ветер, смешавшись с дымом, ест глаза, горчит в глотке, уносит костровое тепло. Я дышу под пиджак, чтоб скорее согреться, мы с Мышонком теснее прижимаемся друг к другу, я даже слышу, как стучит его сердце. В эту минуту остро почувствовал я, как дорог мне Мышонок. Будто это я для него и глухаря добывал. Будто брат он мне.

Не хочется растерять тепло, но надо ж посмотреть, куда и как нас несет…

Мы выходим из шалаша. Ночь темная, беззвездная. Дождь, подхваченный озорным ветром, пляшет вокруг. Коротко всплескивает волна. Река кажется безбрежной. И не верится, что она принесет нас к городу, не думается про деньги, которые мы заработаем… Просто — плывешь, и воздуха вокруг много, и воды много, и леса…

Впереди белым взблеском прорезал тьму одинокий костер. Видать, рыболов устроился на ночлег. Может, как и мы, не спит, думает про жизнь. Все люди думают про жизнь, если ночи не спят. И отец, был бы жив, — думал бы про жизнь, про мать, про нас, про лодку-долбленку, которую не успел закончить…

Придирчиво облазив плоты, мы, промокшие и озябшие, бежим, поскальзываясь, к шалашу, греем над костром грудь, набираем тепло под пиджаки.

— А фашист, думаешь, не от жадности бесится? — тихо говорит Мышонок. — От нее! Сначала одну страну слопал, потом другую. Как волки… Знал бы ты, Федя, как мне хочется в летчики… Уж я бы поклевал их…

Я верю Мышонку, он бы хорошим летчиком был, он ловкий.