Иван Торопов - Избранное

Мы долго молчим, глядим, как волнует ветер огонь костра. Я ничего не говорю Мышонку, но мне тоже очень хочется на войну. Стрелять я могу, эвон какого глухаря снял. А заряды на войне добрые дают, не то что моя дробь с проволокой… Я бы на войне и ночью не боялся, не один все ж. Хорошо, когда не один человек…

— Федь, а Федь, ты учиться совсем бросил?

— Совсем, Мышонок. Пришлось вот…

— А хочется?

— Очень… Читать я люблю, Мышонок. Вот, даже книжку взял с собой, а еще и не открыл…

— Ну, тут, конечно, тут не до книжки. А я вот и дома не могу. Не люблю учиться, и читать не люблю. Хоть убей! Сяду, страничку одолею и уже кемарю. Семь лет учился, еле четвертый класс кончил… Не лезет в меня учение.

— Ну вот, — смеюсь я, — а хочешь в летчики…

— Не скажи, Федь, насчет машин я мастер! Помнишь, плугарил? Я тогда трактор излазил вдоль и поперек и за рулем сидел, получалось у меня. Красота! А всякие жнейки-лобогрейки я тебе по косточкам разберу. Я бы и самолет в два счета изучил. Машина, Федя, — это совсем иное дело! Машина, Федя, она совсем другого ума требует, это я очень понимаю…

Слушаю я Мышонка, и вспоминается мне его отец — такой же маленький, кругленький человечек. На войну они вместе с моим отцом уходили. Помню, в то невеселое утро отец Мышонка, сильно навеселе, вбежал к нам и озорно крикнул: «Убег я из дому! Убег! А ну их, — все ревут…» Одним духом выпил кружку бурого хмельного сура [5] Сур — брага. , еще больше повеселел. Пружинисто вскинул вверх сжатый кулак: «Эх, Андрей, покажем мы немцу! Покажем, а?»

Домой он вернулся страшный. Осколками мины расщепило ему череп, насквозь прошило руки и ноги. Вроде бы все на месте, а ничего делать не в силах. Руки трясутся, ноги, будто у малого ребенка, не держат… Таким, говорят, и останется на всю жизнь. А бабы плачут и причитают — хорошо еще, коли такой вернулся. Хоть детей будет кому наставлять.

И коли уж я начал про них вспоминать, забегу вперед. Мышонка в конце того года тоже взяли на войну, он же старше меня был, на два года. Только не летчиком он стал, а сапером. В мае сорок пятого подорвался Мышонок на какой-то хитрой немецкой мине, совсем подорвался.

Но сейчас я еще ничего об этом не знаю. Сейчас Мышонок жив-здоров, лежит со мною в шалаше, маленький проворный человечек, хороший товарищ. Мы лежим, молчим и думаем: обязательно нужно нам доплыть до города. Обязательно.

Спать клонит.

Впереди, за поворотом, засияли какие-то огни, яркие, невероятные… Или снится?

— Пароход!

Мы с Мышонком сразу вскочили.

— Я буду с топором, а ты бери багор, — говорит Мышонок, скуластое лицо его озабочено и полно решимости.

Я понимаю его. Нам нужно показать капитану, что если он вздумает поиздеваться над нами, пусть добра не ждет — изрубим и продырявим его пароход насквозь…

Плотогоны не раз рассказывали всякие случаи с пароходами.

Есть нахалюги — или свернуть не хотят, или шутки ради уж не один плот изметелили колесами… Ничего себе шуточки… А кое-кто даже попадал между пароходом и баржой. Коли так случится, тут уж совсем каюк…

Мы с Мышонком смело встали на край плота. Топор и багор выставили, чтоб с парохода видно было: мы без церемоний. Пусть соображают — в обиду себя не дадим.

Плот наш несет по фарватеру, и пароход тоже. Кто-то должен уступить дорогу. Мы бы и рады, да никак.

Пароход направил на нас огромный яркий глаз, ослепил на миг. Потом сердито взревел сиплым басом, как бык перед дракой. И начал медленно отворачивать острый нос налево. Такой-сякой, понял — с нами шутки плохи. А как мы поравнялись, капитан или помощник высунулся из рулевой рубки и, что-то сердито крича, показал нам кулак. Лица не различить, одну фуражку видно — красивая. Чего он кричал, мы не слышали: большое пароходное колесо с грохотом молотило воду перед самым плотом. Хлынула тугая холодная волна, того гляди, смоет. Мы отпрянули назад.

— Багор бери! — кричу я Мышонку, стараясь переорать грохот. — Толкайся от баржи.

Огромная черная туша баржи, отпущенная от парохода на длинных тугих тросах, бесшумно наползала на нас. Мы уперлись баграми в ее бок и, выжимая все наши силы, стали отталкиваться. Но как ни кряхтели, угол одной плитки все же попал под тяжелый утюг… Плитка сразу нырнула, в глубине глухо хрястнуло — наверно, сломались ромщины. Как только конец утюга соскользнул с плитки, мы подтащили накатные бревна и крепко завицевали их на местах перелома. Как шину наложили. Потерь у нас не было, два-три накатных бревна смыло, но мы их тут же поймали и вытащили на плот.

— Хорошо, что топор показали, — весело сказал Мышонок. — А то бы сделал он из нас жидкую кашу…

— Кто его знает… — Мне не хотелось думать о капитане плохо, хотя голос у него был свирепый и кулак заметный. А все ж — с чего бы ему ни про что, среди ночной реки, обидеть двух пацанов. Мало нам и без того досталось…

После парохода ложиться мы вовсе не решились. Можно бы, конечно, спать поочередно, но боялись мы: вдруг дежурного тоже сморит?

Теперь, когда до Сыктывкара с каждым поворотом становилось ближе и ближе, нам до боли не хотелось где-то застрять или разбиться по-глупому.

А, решили, потом за все отоспимся. Чтобы не уснуть, мы поддерживали огонь. За ночь изрубили и сожгли здоровую сухостоину, выловленную на реке еще днем. Огонь наш гудел и полыхал, отгоняя хмурую ночь и ублажая нас своим весельем и теплом. Как только глаза начинали закрываться сами собой, мы подталкивали друг дружку и начинали работать — то ли плот осматривать, то ли дрова рубить… Так и держались.

О чем только мы с Мышонком не переговорили за ночь! Даже петь порывались. Но какое это пение… Влажный ветер хватал и уносил наши слабые голоса, сами себя не слышали, а во все горло орать тоже неинтересно.

На другой день нас бесконечно долго несло мимо большого села. Сысола здесь так петляла, что пришлось нам плыть почти весь день. Мы то удалялись, то, сделав большой круг, вновь возвращались к селу. Одну древнюю часовенку, маячившую на высоком холме, встречали и провожали тринадцать раз. Говорят, это самое длинное село на всей коми-земле. А название у него самое короткое — Ыб.

Где-то в середине села, с высоченного берега, напали на нас мальчишки. Сначала они нараспев кричали дразнилку: «Дядьки с плотом, в полой вам, в полой вам! Дядьки с плотом, в полой вам, в полой вам!..»

Э-э, думаю, глупыши, сами бы разок в полое покрутились — другим бы не желали. Типун вам на язык, мальцы…

Потом дразнилки им показалось мало, и начали они швырять в нас камнями. Особо старался высокий парень лет шестнадцати: его камни-голыши пролетали со свистом — заденет, убьет. Ему-то совсем бы совестно, здоровый дурак! Однако пришлось запрятаться в шалаш. Мышонок пробовал отстреливаться, подбирая застрявший меж бревнами камни, но я отсоветовал: паршивую собаку дразнить — только лаю накличешь. Тем более нам в них кидать — снизу вверх, а им с кручи ловчее.